– Сказал бы, зачем тебе это нужно?
Авенир Ильич заслонился формулой, успешно прошедшей апробацию:
– Мне с ним не скучно.
Этот ответ возвышал его в глазах любопытных. Но Роза Владимировна лишь усмехнулась:
– Встретил человека по росту?
Он покраснел и пробурчал:
– Что ты против него имеешь?
– Я – ничего, но все говорят, что он нагловат и любит хамить.
– Не любит, – сказал Авенир Ильич. – Только когда его допекут.
Тем не менее, визит Константина в «семейный дом», как он подчеркнул, однажды вечером состоялся. В начале девятого прозвучал резкий требовательный звонок, Авенир Ильич отворил дверь, на пороге переминался Ромин. Вид у него был вполне затрапезный, зато в руке пламенели три розы.
Авенир Ильич – несколько театрально – воскликнул:
– Добро пожаловать! Ждем.
В прихожую, не спеша, вошла Роза.
– Ждем, ждем, – повторил он. – Рад тебя видеть. Тем более, с розами. А это и есть одноименная Роза Владимировна.
Вручив ей цветы, Ромин вздохнул:
– Все-таки тускло гостеприимство современного человека. В античности хозяин встречал пришельца значительно сердечней: «Входи, странник! Жена, омой ему ноги».
– Ну уж нет, – без улыбки сказала Роза, – на это вам не стоит рассчитывать.
– О том и речь. Все мы подсохли. Простите, Розалия Владимировна.
– Я не Розалия, если позволите. Роза – мое большое имя.
– Жаль. Розалия дает больше простора. И небо Италии, и прелести талии. Но сердце Розалии молчит, и так далее.
– Было, было… опаздываете на полтора века.
– Ну и шут с ним. Что хорошо, то мое.
За столом он продолжал в том же духе. Не то поддразнивал, не то льстил. Тут-то в первый раз он ее назвал Черной Розой, а Авенир Ильич стал «золотым, как небо, АИ». Оба прозвища оказались живучими.
Напряжение понемногу спадало. Ромин исправно пил за хозяйку, отпускал ей щедрые комплименты. Авенир Ильич был почти уверен, что гость подшучивает над Розой. Но видел и то, что она распогодилась – смеется, старается не отстать, дает понять, что не лыком шита. Когда Ромин назвал себя Фомой Неверным, она с удовольствием объявила:
– Ваш день на светлой седмице – последний.
– Ну, если он последний, то – мой.
– Фому Неверного в этот день чтут.
– Значит, я никакой не Фома. Невозможно представить, чтоб меня чтили.
– Все еще впереди, – сказала Роза. – Вы что-нибудь пишете сейчас?
Ромин изобразил задумчивость и доверительно сообщил, несколько раз потерев свой лоб (жест, предварявший его монологи):
– Давно уже хочется написать о героическом комаре. Вам, разумеется, известно, что только комарихи жужжат, когда нападают на нашу плоть. И вот в душе моего комара рождается и крепнет протест – он хочет доказать соплеменникам, что этот трубный звук при атаке, эта воинственная песнь, рог Роланда – вовсе не привилегия