– Я бы скоро покончил с мятежом, – говорил он Ганхофу, – будь у меня двое таких офицеров. Кмициц, пожалуй, даже посмелее, но у него нет опыта, а тот воспитан в школе Иеремии за Днепром.
– Ясновельможный князь, не прикажешь ли преследовать его? – спросил Ганхоф.
Князь бросил на него взгляд и сказал многозначительно:
– Тебя он побьет, а от меня убежит. – Но через минуту прибавил, нахмурясь: – Здесь теперь все спокойно, однако в скором времени нам надо будет двинуться на Подлясье, чтобы покончить с конфедератами.
– Ясновельможный князь, – сказал Ганхоф, – стоит нам только уйти отсюда, как все возьмутся здесь за оружие и выступят против шведов.
– Кто это все?
– Шляхта и мужики. И на шведах дело не кончится, они возьмутся и за диссидентов, ибо всю вину за эту войну они приписывают нашим единоверцам, они считают, что это мы перешли на сторону врага и даже привели его сюда.
– Я о брате Богуславе думаю. Не знаю, справится ли он там, на Подлясье, с конфедератами.
– О Литве надо думать, о том, как удержать ее в повиновении нам и шведскому королю.
Князь заходил по покою.
– Вот если бы поймать как-нибудь Гороткевича и Якуба Кмицица! – говорил он. – Захватят они там мои имения, разорят, ограбят, не оставят камня на камне.
– Может, с генералом Понтусом договориться, чтобы на то время, пока мы будем на Подлясье, он прислал сюда побольше войска?
– С Понтусом… никогда! – вспыхнул Радзивилл. – Уж если говорить, так только с самим королем. Нет нужды мне вести переговоры со слугами, коль можно сделать это с господином. Вот если бы король повелел Понтусу прислать мне тысячи две конницы – это другое дело. Но Понтуса я об этом просить не стану. Надо кого-нибудь послать к королю, пора с ним самим начать переговоры.
Худое лицо Ганхофа покрылось легким румянцем, глаза загорелись.
– Будь на то твоя воля, ясновельможный князь…
– Ты бы поехал, знаю; но доедешь ли, вот вопрос. Ты ведь немец, а иноземцу небезопасно углубляться в страну, охваченную волнением. Кто знает, где теперь король и где он будет через две недели или через месяц. Придется поколесить по всей Литве. Да и нельзя тебе ехать, туда надо послать своего, и из родовитых, дабы всемилостивейший король уверился, что не вся шляхта оставила меня.
– Человек неопытный может все дело испортить, – робко заметил Ганхоф.
– Все дело будет состоять в том, чтобы вручить мои письма и responsum[63] мне доставить, да растолковать, что не я велел бить шведов под Клеванами, – а это всякий сумеет сделать.
Ганхоф молчал.
Князь снова в тревоге заходил по покою, и на челе его читалась непрестанная душевная борьба. Ни минуты покоя не знал он с той поры, как заключил договор со шведами. Пожирала его гордыня, грызла совесть, удручало неожиданное сопротивление народа и