К 22.00 измученный, злой и уставший, он добрался до дома. Состояние мерзкое. Казалось: Москва сжала свои каменные клещи, выдавила таких, как он, словно косточки из фрукта, выбросила из квартир на улицы, выставила под люминесцентными лампами у заплёванных кафельных стен, разбросала по полутёмным дворам, где стояли зловонные мятые баки с отбросами, где справляли нужду взлохмаченные в драном рубище бомжи, пили водку, делили дневную добычу и били друг другу морды.
Перед тем, как нырнуть в арку двора, он ещё раз обернулся. Долгим внимательным взглядом оглядел дорожную трассу и фасад городского парка…В январских, сине-фиолетовых сумерках контуры зданий и жерла улиц, обрызганные фонарями, в длинных блёстках пролетающих автомобилей, казались накрытыми одним гигантским прозрачным колпаком. Над всем этим, сквозь копоть и пургу, с высоченной рекламы, словно кровавая рана, жутко пылало рекламное табло «Кока-Колы», и на нём покровительственно, как печать Вселенского Зла, проступали сакральные цифры 666.
* * *
– Миша-а! Ну наконец-то вернулся…все нервы сожгла! Бог мой, что с тобой? – она со страхом смотрела на него. – Господи, на кого ты похож? Весь в грязи и в крови! Тебя сбило машиной?
Он не ответил. Стянул перчатки, бросил на трельяж.
– Так точно. Как Жорка Бурков…в «Стариках-разбойниках», – он усмехнулся, пытаясь свести разговор на шутку. – Так ерунда, потолкались у метро… – Он скинул ей на руки тяжёлый кожан.
– Сам ты…старик-разбойник… – она закусила губу, но не сдержалась. – Не пойму? К тебе приставлен водитель, персональная «волга»…а ты?
– Ты же знаешь, Вера, – он набросил на крючок мохеровый шарф, – «наши люди на машине в булочную не ездят».
– «На такси», – поправила Вера. Она слушала рассеянно, словно его приход прервал какую-то мысль, и она боялась ее забыть.
– Что с тобой? – ему было плохо. Она накопила против него столько женских обид, столько недобрых, хорошо подобранных слов, что ему было нечем ответить.
– За что? За что нам такое? – она скорбно посмотрела на его помятое в драке лицо. – Опять одни напасти…
– А на Россию? – он сбросил тяжёлые на шнуровке десантные бутсы со следами размазанной крови.
– Господи…чем-то всё-таки мы прогневали тебя. Какой-то на нас всех грех и проклятье! – Она быстро отнесла замывать, чистить его надорванное пальто. Вернулась. – Грех и проклятье…Да, дав, на мне, на тебе. За это нас Господь и карает!
– Надоело, смени пластинку. И оставь меня в покое. – У него не было ответных слов и ответных обид, а только непрерывная боль. Он сжал глаза, стремясь не пустить эту боль на дно глазных яблок, где ещё мерцало отражение ненавистного вражеского табло «Кока-Колы».
Умывшись, он прошёл в свой кабинет. Вера тенью вошла следом. Внезапное раздражение и желчное отрицание на слова жены накрыли его с головой. Будто в мышцах сжались волокна, он передёрнул плечами, пропуская сквозь себя большой заряд