К тому времени Ванька знал из музыкальных инструментов только балалайку, которая висела в хозяйкиной половине избы, дожидаясь пропавшего без вести ее сына.
Балалайку брала в руки в дни нечастых наездов из райцентра материна подруга Октябрина Селиверстовна. Ванька никак не мог взять в толк ее небабье прозвание: «Упал намоченный», хотя все в деревне ее так и прозывали. Когда она приезжала, хозяйка не знала, как и угодить гостье своей жилички: доставала самовар, пекла из тертой картохи драники, потчевала и уговаривала:
– Арина Семьверстовна, так внучата на мне. Ихний отец-то без вести. Обождать бы с недоимкой-то.
– Не Арина, а Октябрина, – поправляла хозяйку мать.
– Ага, – соглашалась та. – Я и говорю: обождать бы… Сведу корову, куда с детишками денусь?
– Родина требует, – говорила Октябрина. – Для победы надо.
Ванька полностью был на хозяйкиной стороне, ее Мотька даже в школу не пошла – не в чем. И Октябрину Селиверстовну он тоже понимал, самой ей, уж точно, ничего не надо – для победы старалась. Приезжала она в кирзовых сапогах, а по деревне, сберегая обувку, ходила в лаптях, которые тоже привозила с собой.
– Обязана ты, мать, пойми, – говорила строго. – Хотя бы половину!
– Ой, спасибочки, – молитвенно складывала руки на груди хозяйка.
– Не за что! – обрывала ее Октябрина Селиверстовна. – Из-за твоих малолеток на преступление иду… Все! Неси-ка инструмент.
Балалайку она сперва бережно поглаживала, затем начинала потихоньку наигрывать и напевать: «Прокати нас, Ванюша, на тракторе…»
Про отца знал Иван с материных слов, что погиб тот в первом, самом страшном годе войны. Это знание жило в нем неполных шестнадцать лет, пока не порушилось с появлением в их каморке худого, как жердь, человека. Был нежданный гость в сером макинтоше и в непривычной для той поры шляпе. И еще его глаза Иван запомнил: усталые и словно бы виноватые. Это случилось уже после того, как они переехали в город Уфу…
Там и услышал он музыку, что звучала в деревенских снах. Это случилось на толкучке, где он вместе с другими пацанами прибирал то, что плохо лежало. Играл старик в синих очках, прижимая к подбородку невиданную раньше Ванькой фигурную балалайку. Звуки проникли в самую Ванькину душу. Ему охота было сесть возле ног старика и плакать. И он подлез к нему, замер, и снова увидел вдалеке березовый колок и затухающий костерок. Но не было перед глазами осеннего огорода с картофельной ботвой – в бескрайность уходило травяное поле, под ветром играли метелки ковыля, и пасся табун пугливых лошадей.
Скрипач почувствовал подле себя пацаненка. Доиграв, нащупал рукой его голову, провел по волосам, спросил:
– Все услышал?
Ванька согласно кивнул
– Чардаш Монти, – сказал тот.
С тех пор редкие музыкальные сны стали осязаемы,