всевозможных жакетов, свитеров и маек, натянутых друг поверх друга, дабы хотя бы частично сохранить скудное тепло, производимое собственным телом и, тем самым, продлить существование этого тела в условиях неотапливаемой квартиры, единственным альтернативным источником тепловой энергии в которой служит жалкая кустарная керосинка. Либо корейский керогаз. Либо японский примус. Но это уже не у нас. А интересно, какая разница между, допустим, керосинкой и примусом? Кроме того, что одна, так сказать, отечественная, а другой японский? Помимо того, что дым отечества нам сладок и приятен? А по существу? Тут керосин, и там керосин. Понятно, от того теплее. А почему? При попытке вообразить себе примус живо рисовалась та же керосинка, но под мышкой у Бегемота. А еще? Еще порционные судачки а натюрель, балык величиной с бревно… ах-ах, слюнки неуправляемо и обильно потекли у Пенелопы, она обожала рыбу, а пуще всего балык и семгу, столь часто подаваемые у Грибоедова до того, как джинн из керосинки, то есть примуса, размел все это гастрономическое великолепие. О боже! Яйца кокотт, филейчики из дроздов – особенно приятно вспомнить, когда на завтрак у тебя хлеб с сыром, а на обед картошка в мундире – маринованные грибочки… интересно, ел ли Грибоедов грибочки – белые, шампиньоны, рыжики… хорошо бы покрасить волосы в рыжий цвет, они бы отлично смотрелись на фоне этого синего свитера… я бы на месте Грибоедова грибов не ела, а то сидишь, жуешь грибы, и каждый дурак тебе говорит: “Ну ты настоящий Грибоедов”… Пенелопа нанесла на веко последний мазок, завершая отделку розово-зеленого пейзажа или натюрморта, в который модный макияж, то, что Армен называл боевой раскраской, превращал ее лицо, и пропела:
– Карету мне, карету!
Из спальни выглянул отец, спросил:
– Уходишь, Пенелопа? Куда?
– Ты пропустил “надолго”, – заметила Пенелопа. Она простерла руку к отцу и продекламировала: – Уходишь? Надолго? Куда?
– Ну и куда же? – невозмутимо повторил вопрос отец.
– На поиски счастья, – ответила Пенелопа драматично.
– К обеду вернешься?
– Да, – свеликодушничала Пенелопа, но тут же внесла поправку, – постараюсь.
– К четырем придешь? Чтоб не греть обед дважды.
Ага! Пенелопа гордо вскинула голову.
– Ничего, я съем холодный, – сказала она надменно, стараясь не выказать бездонную обиду, в которую рухнуло, в очередной раз потеряв опору, ее нежнейшее существо. Вот она, родительская любовь, во всем своем первозданном эгоизме! Подзадержишься немного, на какой-нибудь часок после полуночи, тут же античный театр, слезы, рванье волос на голове, позы и жесты Медеи или Антигоны – пропал ребенок! Ребенку, между прочим, за тридцать! А потратить на этого ребенка лишних полстакана керосина уже жалко…
– Что ты, детка, – сказал отец смущенно. – Почему же холодный? Уж подогреем как-нибудь.
Ну и ну! А еще говорят, непостоянство, имя тебе женщина… у Пастернака, кстати, лучше – о женщины, вам имя
