– Что мне делать? Я не меньше, чем другие, люблю рисовать, не меньше других хочу стать художником. И только им! Как мне поступить?..
– Не лучше ли вам подать заявление не в институт, а в художественное училище?
– В училище? Но мне, во-первых, не семнадцать лет. Пять или – сколько там? – четыре года в училище да пять лет в институте. А кто будет меня кормить в течение этих десяти лет? Вы вправе мне отказать. Вправе, не спорю. Но ведь, трезво судить, после этого у меня один путь: обратно, в свой Густой Бор; где нет ни студий, ни училищ…
Я говорил, меня слушали, не перебивали, нисколько не выражали возмущения по поводу моей необычной выходки. Наконец я излил всё.
Член комиссии с лицом доброго Мефистофеля обернулся к режиссёру:
– Вы помните, я вам показывал одну из его работ. Там что-то такое чувствовалось. Я говорю об этюде… Он обратился ко мне, уставшему, угнетённому, желавшему только поскорее уйти. – Там изображён пустырь с изгородью под серым небом.
– Козий выпас, – буркнул я.
– Козий выпас, вот видите…
И все снова почему-то поглядели на мои штаны.
– Да, там что-то было, – после некоторого молчания согласился режиссёр.
– Знаете что, товарищи. – Член комиссии сначала в одну, потом в другую сторону повернул свой хрящеватый нос. – У меня есть предложение: в порядке исключения принять… Разумеется, с испытательным сроком, на месяц.
– Положение таланта на глухой периферии незавидное, – осторожно поддакнул другой.
– Медвежий угол, – вставил декан и впервые за всё время поглядел мне почти дружески прямо в глаза.
– Как-никак фронтовик.
– Надо учитывать и то, что молодой человек, по всей вероятности, не может рассчитывать на помощь состоятельных родителей.
– Принимаем, – наконец произнёс режиссёр.
Все в ответ облегчённо закивали головами.
– Помните, что принимаем условно. Месяц испытательного срока подскажет, оставить вас или освободить от обучения.
Я опомнился, когда оказался за дверьми.
– Ну, что? – подскочила ко мне Эмма Барышева.
Я недоуменно развёл руками:
– С испытательным сроком…
– Приняли?
– Кажется, да.
– А ты ещё хотел уезжать!
Из-за дверей раздался громкий голос:
– Исмаилов!
Паренёк-татарин вздрогнул и несмелым шагом подался к двери.
– Этого уж должны принять, – сказала ему вслед Эмма Барышева.
– По живописи у него не совсем, – заметил кто-то.
– Зато рисунок крепкий. –