а царица не такая.
Не сулит нам чаны серные,
синим гневом закипая.
Не её ль, царицы, юбки —
шёлк, шуршащий по району,
и на ветках две голубки
это брови не её ли?
Съешь на завтрак снежный хрящик,
хоть на час, да будь ей мужем.
Полезай в волшебный ящик,
он доставит к ней на ужин.
«И в тот момент, когда ее не стало…»
И в тот момент, когда ее не стало,
в лиловой шляпке или без,
всем захотелось, чтоб она восстала
и встала в ряд других чудес.
Неважно, без штанов, в штанах ли —
пусть смотрят, нечего скрывать.
Чтоб слёзы сразу вермутом запахли,
чтобы два раза не вставать.
Из брекчии, обломков югендстиля,
строительного мусора, стекла.
Из перекошенных останков филистимлян,
с которыми она вот тут легла.
Так редко хочется, и хочется так мало:
чтобы она воскресла, он воскрес
и стрекоза над ирисом летала
в лиловой шляпке или без.
«лилипуты жили тихо…»
лилипуты жили тихо
заселили всю страну
собирали облепиху
собирали бузину
обирали склон за склоном
жбаны вешали на тын
лес ложился спать зелёным
просыпался золотым
белизна за чернотою
а за той голубизна
этой ночью будь со мною
в бочке ночи нету дна
ты мала а я малее
умаляюсь с каждым днём
ты тепла а я болею
вот друг к другу и прильнём
будь со мной пока дрезины
не прострочат полотно
и рассвета чай бузинный
не зальёт глазное дно
«Не отрицай суму или тюрьму —…»
Не отрицай суму или тюрьму —
так говорят в застолье, потому как
Герасим не отрёкся от Муму,
хотя и сам лишь ухал да мумукал.
Свидетельствуют мыши и коты:
он пренебрёг поставленной задачей
за счастье глухоты и немоты,
за счастье понимать язык собачий.
Он запалил в имении пожар
и привязал к себе огромный камень.
И этот камень, как воздушный шар,
понёс его и пса над облаками.
«Сожги меня, как партбилет…»
Сожги меня, как партбилет,
в стеклянной пепельнице дня.
Пускай узнает белый свет,
что всё, ты вышла из меня.
И нету явного следа,
помимо пепла, смех и грех,
а язва тайного стыда —
не напоказ и не для всех.
Все видели, как я горел,
никто не знал, как я восстал.
Наивных зрителей гарем
разложат в полночь по местам.
Вот