Зараза. Софья Владимировна Рыбкина

Его отец был евреем – правда, тогда я об этом не задумывался и вряд ли мог предположить, что этот фактор окажется роковым для нашей дружбы, для его жизни. Его звали Веслав, и ничего особенного, казалось, не было ни в его имени, ни в мире, окружающем его, и в то же время меня удивляло и поражало все, что было связано с ним, – даже маленький кабинетный рояль, на котором он иногда играл мне. Я не помню, как мы познакомились – может быть, в лицее, где занимались оба, или я случайным образом где-нибудь на площади выдернул из толпы его странное, привлекательное лицо и подошёл к нему… Есть ли теперь разница? Мы виделись чаще всего по воскресеньям, когда я приходил к нему ближе к пяти часам; его мать заваривала чай, и мы сидели в гостиной, совсем как взрослые, чинно потягивая напиток из расписных сервизных чашек, а я чувствовал себя крайне неловко. Потом мы уходили в его комнату, садились на тот самый диванчик, стоящий в углу, и разговаривали обо всём на свете. Я помню тот самый томик Байрона в его руках; мы вместе переводили его на польский, на французский, смеялись и отчаянно радовались жизни; казалось, что она так и протечёт в моих к нему визитах, в переводе Байрона, в его руках, сжимающий бархатный алый переплёт. Я сам в то время увлекался Верленом, и мои попытки писать в том же стиле казались мне ужасными, в то время как Веслав искренне ими восхищался, – сам он стихов не писал, ограничившись переводами.

      Несколько раз мы ходили с ним на органные концерты в кирху недалеко от его дома. Слушая музыку, он словно преображался; не было больше неловкости, робости, смущения; он как будто даже забывал все, что было до, и не задумывался о том, что будет после, потому что не было никаких “до” и “после”, а было только сейчас, был орган и музыка, лившаяся из органа откуда-то сверху, будто бы с самых небес, и даже меня рядом не было; он как будто устремлялся ввысь, туда, к очередной фуге или токкате, не замечая ничего вокруг. Я смотрел на него, и мне казалось, что это был уже не мирской мальчик Веслав, который на том самом диванчике в своей красивой комнате читал по воскресеньям стихи из бежевой тетрадки, нет, это был ангел, спустившийся сюда, в эту кирху, чтобы соприкоснуться с земной музыкой; мне казалось, что только органист сыграет последний аккорд, как Веслав исчезнет, вернётся обратно наверх, домой. Я смотрел на его лицо; в его глазах будто стояли слёзы, и он видел перед собой не алтарь, не картины на стенах кирхи, а нечто небесное, возвышенное, что мне, простому смертному, не было суждено увидеть…

      Ещё мы с ним посещали библиотеку. Библиотека была большая, расположенная в старинном здании, и всё в ней было изысканно, по-особенному, – и мраморные головы римских императоров в холле, и шахматный пол, и уходящие в бесконечность огромные дубовые шкафы. Библиотека была, наверное, третьим любимым местом Веслава после дома и органных концертов; здесь он переводил, здесь смиренно грыз гранит науки, сюда сбежал однажды после ссоры с матерью, как потом мне рассказывал. Запах книг, шуршание страниц, мелкие шажки сухонького библиотекаря и Веслав, склонившийся над очередной книгой – все это внушало мне необъяснимый трепет, благоговение, ощущение причастности к чему-то вечному и великому. Я помню, как сам склонялся над тетрадью, записывая