Федька пошел по кривой тропинке. Моя вина. Сонька витает в своих мечтах, говорят стала успешная писательница детской литературы. Эрнест… Арсен… на моей совести. Про Валерку ничего не скажу. Не могу осуждать. Ворсотеев заходил недавно проведать. Постоял-помолчал, лысину промокнул платком… Старенький совсем, с палочкой. Ничего не сказал. Вышел.
Даже он… Даже он…
Фикусы у нас в каждом госучреждении. По-прежнему. Разлапистые, пыльные и молчаливые. Что со мной сделается при такой расстановке? Неважно. Не пропаду.
Ребят жалко. Надеюсь, у них все будет хорошо. Надеюсь, у них все наладится. Мне-то самому что. Я-то справлюсь. Единственный в стране фикус в звании генерал-майора госбезопасности. Главное, чтобы секретарша не забывала поливать.
Софья Ролдугина
Никогда
Если на пяти языках повторить «никогда», то можно отменить что-то плохое.
Уна не помнит, кто и когда объяснил ей это; кажется, она просто родилась с предустановленным знанием, как некоторые появляются на свет с обострённым чувством справедливости или непереносимостью глютена. Только последствия в десять раз хуже, а видно их далеко не сразу.
…Уна хорошо помнит август девяносто шестого. Перекрученный каштан облюбовала стая голубей. Марево дрожит над серым щербатым асфальтом, небо точно побелкой натёрто; пятипалые листья скрючились и помертвело, бумажно шелестят. В доме через дорогу землистая старуха пожёвывает раскуренную кубинскую сигару, и дым повисает на акациях, стелется по земле.
Жарко.
Задохнувшийся в полиэтилене сэндвич не лезет в горло. Вдалеке нарастает рёв мотора. Уна садится на корточки, лениво крошит хлеб: курлы-курлы-курлы, и в ушах уже стучит, когда с нижней ветки наконец спархивает белая птица.
Прямо перед фургоном.
Голубь впечатывается в лобовое стекло с тем же звуком, что и футбольный мяч. Под натужный скрип автомобиль сворачивает на обочину; тормозной след растягивается на добрую сотню шагов. Водитель чертыхается, хлопает дверцей, перегибается через капот. Уна в это время пялится на голубя: он то пытается растопырить крылья, то странно выворачивает шею, словно купается в невидимой луже. Крови нет, но присутствие смерти ощущается настолько ясно, что в горле пересыхает.
Старуха отводит руку с сигарой и смотрит из полумрака террасы.
Ниже по улице водитель, вытирая взмокший лоб, возвращается за руль, и фургон трогается с места. Едет медленно, опасливо – даже вниз, с холма.
Вообще-то Уне голуби не нравятся. Но у этого кудрявый, ажурный хвост и стеклянные красные глаза – такого жалко. Она перетаскивает его на обочину, ныряет в дом, в сырую каменную прохладу, в отцовский кабинет. Словари тяжёлые, выворачиваются из пальцев; к счастью, ей нужно всего два. Строгая, гладкая латынь и шершавый греческий.
Голова немного кружится от предвкушения; менять мир – всё равно что держать в ладошке крошечного копошащегося птенца.
– Нэвер, нунквам, потэ, нимальс, най, –