На моих глазах под Ростовом в дачной местности было убито пять мальчиков-партизан возраста четырнадцати-пятнадцати лет. Красноармейцы раздели их донага, выстроили в ряд на улице и тут же расстреляли, а их одежды, пререкаясь, поделили между собой. Вечером того же дня было расстреляно еще десять человек: старик-священник, отставной генерал, семидесятилетняя старуха и несколько казаков. Убийства сопровождались грабежами, погромами домов. Расхищали вещи, разбивали ульи на пасеках, грабили иконы, книги. Тогда же большевики разгромили местную церковь, откуда унесли святое Евангелие, золотые чаши и напрестольную плащаницу.
На железнодорожной станции Батайск в феврале этого года местный военно-революционный комитет арестовал, а затем расстрелял без следствия и суда около сотни человек, офицеров и интеллигенции, которых обыкновенно хватали прямо с поездов, по внешнему виду. Стоявшие на станции красноармейцы добровольно сбегались, чтобы принять участие в этих убийствах.
Комиссар Краснолобов давеча хвалился нашим пулемётчикам, как в хуторе под Таганрогом награбил с местного населения аж сто двадцать тысяч рублей. А тех, кто воспротивился его мандату, – усмирял стрельбой и истязаниями.
Днями и ночами по городу производятся повальные обыски, ищут «контру», не щадят раненых и больных. Красноармейцы врываются в лазареты, находят там раненых юнкеров и офицеров, выволакивают их на улицу и там же расстреливают. Над умирающими и трупами всячески глумятся: бьют прикладами винтовок по головам, топчут ногами, мочатся им на лицо…»
Меерхольц бросает жёсткий взгляд на раскрывшего рот Шуру, поджигает табак в трубке, несколько раз глубоко затягивается и продолжает чтение:
– …убитых подолгу оставляют на местах расстрелов, не позволяют родственникам забирать тела своих близких, оставляя их на съедение бродячим собакам, которые таскают растерзанные трупы по улицам.
Намерен так же сообщить, что, когда большевики вошли в Ростов, к ним поголовно примкнул весь преступный, уголовный элемент города, который впоследствии, якобы согласно «революционной совести», осуществляет открытые грабежи и бесчинства…»
На некоторое время в кабинете наступает тишина. Шура замирает, изучая глазами то напряжённое лицо отца, то растерянную позу крепко сжимающего винтовку Якова. Затем медленно натягивает валенки и на цыпочках направляется к двери, оставив лежать на полу мокрые рукавицы. Отец, заметив это, вскакивает со стула:
– Стоять!
Мальчик останавливается, но не решается повернуть голову в сторону отца. Голос в спину становится чуть тише:
– Матери передай, что ночевать сегодня непременно прибуду домой, пусть ждёт. И не забудь, что сейчас, здесь, ты ничего не слышал, гусь лапчатый!
Сын пробкой вылетает из здания