– Илья Константинович, а правда, что вы уходите? – спрашивали его на паре.
– Бастриков, а правда, что вы остаетесь? Хотите, уйдем вместе? – смеялся Стемнин.
Лера Дзакаева, строгая царевна с персидской миниатюры, отвечала вместо Бастрикова:
– Нет, мы хотим, чтобы вы вместе остались.
Это звучало как признание в любви. Подслеповато горели чумазые окна, сияли нежностью прожилки гераневых листьев в преподавательской, в аудитории было не продохнуть от быстрых предчувствий.
В конце мая Стемнина уже одолевали сомнения: может, лучше остаться? Вдруг он собственными руками разрушает самый верный из своих миров? Тот мир, где он сведущ, силен, вознесен на пьедестал учительского авторитета. Где он может быть не только уважаем, но и любим. Та же Алена… Ему кажется, что теперь в ее глазах не только насмешка, но и мольба?
5
Он просыпался по утрам и не понимал, где он, что это за комната, что за окном… Белье, шторы, лампочка под потолком – все было другим. И запахи… Запахи недавнего ремонта, новой мебели. За стеной непрерывно сверлили и стучали, телефон помалкивал – мало кто знал его новый номер. На рассвете подступающее лето намазывало дрожащий зной на крыши домов и машин.
Закончилась сессия, прошла последняя консультация, на которой он милостиво поставил зачеты заядлым двоечникам и прогульщикам. Пятого июля он поехал в институт в последний раз. Стемнина этот визит тяготил. Тем не менее следовало сдать методички на кафедру, книги в библиотеку, получить расчет в кассе, забрать трудовую в отделе кадров. Отдать швартовы.
После низколобой предгрозовой жары гулкая прохлада института казалась спасением. Пустота коридоров уже припахивала известкой и эмалью, столы и скамьи были вынесены из аудиторий. Начинался летний ремонт. Сессия закончилась, и вместо студентов мелькали пугливые абитуриенты. Покончив с оформлением и получив в кассе деньги, Стемнин медленно шел по коридорам. Теперь ему хотелось продлить последние минуты. «Интересно получается, – думал он, – как в детской игре… Делаешь один ход, попадаешь на какую-то клеточку, а там написано, что ты продвигаешься сразу на пять ходов вперед. Или назад. А на некоторых ничего не написано. Куда пришел, там и стоишь, ждешь следующего хода. А тут подал заявление об уходе – и сразу столько всего изменилось!.. Причем неизвестно, к лучшему или к худшему. Это в игре понятно: вперед – хорошо, назад – плохо. В жизни бывает, что вперед – тоже плохо».
Тут Стемнина окликнули:
– Илья Константинович! А я уж думала, больше вас не увижу.
– Ковалько?
– Не фамильничайте, не в ЗАГСе.
Это была та самая Алена Ковалько, ради которой он целый год прощал ненавистные вторники. Та самая, кого он искал взглядом, входя в аудиторию и на которую потом старался не смотреть, но всегда знал, что она-то на него