Мы ходили с отцом пару раз на каток в Измайловский парк. Он надевал длинные «ножи» – «норвежки», а я нелепые «гаги». Далее он оставлял меня где-нибудь в «ледовом лягушатнике» пыжиться что-то изобразить на льду на прямых ногах с вывернутыми ступнями. А сам, элегантно заложив одну или обе руки за спину, наматывал с молодыми парнями широкие круги вдоль большого катка. И тогда, не дожидаясь отца, я твёрдой походкой в треклятых «гагах» топал по снегу в тир, что находился рядом, и остервенело стрелял по всему, что движется или просто вызывает охотничий интерес. «Ну, давай», – напутственно говорил мужик, выдающий пульки по две копейки. И я выдавал – «под обрез и по центру»: через мгновенье кабаны падали наповал, подстреленные утки летели вниз головой, а белки начинали крутиться, как сумасшедшие. А я ещё и ещё раз, с силой, резко, без дожатия переламывал винтовку пополам, перезаряжал, наспех запихивая пульку внутрь, и стрелял. И металлический лязг оружия, щелчки от срывающихся мишеней, хлопки от выстрелов хоть немного приглушали музыку, доносившуюся с катка.
Так что стрелять с тех пор я умею: совсем недавно даже выиграл в тире главный приз – большого льва, а вот на коньках кататься так и не научился. И бойкота до сих пор не забыл.
Как я обижался на моего отца, что он ни разу по-настоящему не защищал меня: у него не было времени, и он не знал, что я нуждаюсь в помощи.
Как я обижался на моего отца за то, что он не давал того, так необходимого, «пинка», когда сам не можешь на что-то решиться, что-то сделать, и нужно, чтобы кто-нибудь подтолкнул, но он же и страховал.
Мне казалось, что молчание отца не просто свойство натуры, а признак неуважения ко мне. Мне не хватало его разговоров, вопросов, рассказов. И я обижался и злился. Хамил. Пытался вызвать хотя бы гнев, ругань, наказание – хоть какое-то неравнодушие.
Долгое время мне казалось, что от отца я ничего стоящего не получил, кроме пресловутой «полоски света из рабочего кабинета». Но почему тогда я помню какую-то книжку про челюскинцев, надписанную отцу, как «лаборанту по истории», то есть лучшему по предмету? Он показывал её мне, что-то говорил о том, как учился и любил историю. А лет через десять я поступил на истфак. Я помню также: затаив дыханье, слушаю рассказ родного дяди, младшего папиного брата, как отец нёс его, уже пацана, на руках с аппендицитом до больницы. И смутные, полулегендарные, скупые истории про арест дедушки в 38-ом, исключение отца из комсомола, разбомблённый санитарный поезд, первый выстрел из пистолета, потерю оружия на каком-то полустанке – всё помню до мельчайшей деталей. Хотя иногда мне кажется, что всё только пригрезилось, и я сам выдумал эти истории.
Я