Руфь. Геннадий Пискарев

этому – стихи, написанные в разные годы, частично опубликованные. Есть смысл привести их, кое-где что-то пояснив.

      В детские годы мои, годы первоклассные, бытовала среди нас такая игра – загадка, сутью которой являлся ребус. Задаешь, например, соседу или соседке вопрос: «Можешь назвать город, состоящий из одного мальчика и ста девочек?» И если слышишь в ответ: «Севастополь», – кричишь: «Точно!» Сева – мальчик, сто Поль – девочки. Соединённые Сева и сто Поль превращаются в «Севастополь».

      По аналогии «7 я» – становится семьёй, если цифру «семь» написать буквами и к ним пододвинуть «я».

      Эти нехитрые головоломки родили, помнится, моё первое стихотворение про любовь к девочке Зое. Вот оно, именованное «Наваждением».

      Итак:

      Тридцать я – 30 я.

      Наваждение, друзья,

      30 я кружатся вихрем.

      Буйство! Как унять такое?

      Пододвинул букву к цифре —

      Получилось имя: Зоя.

                    Имя Зои Чистяковой,

                    Ах, какой я всё ж толковый!

                    Зоя, Зоенька – одна!

                    И красива, и умна.

      Мне не надо тридцать Зой!

      Мне достаточно одной.

      Зоенька Чистякова – платоническая первая детская любовь моя, она шла за мною всю жизнь вплеталась в чувства, что, можно увидеть во многих следующих творениях моих. Она утихомирилась лишь после сближения с Татьяной, сближения духовного и плотского, грань между которыми слившись с суженой, я уже не мог определить.

      …Белый, белый песок моей родной речушки Костромки. Не знойное солнце, тугой ветер, несущий запах разнотравья, леса и василькового ржаного поля, что спускается с крутого пригорка к речке – чистейшей-чистейшей, воду которой, не боясь заболеть, в детстве мы пили с ладоней. В радостном полёте стрекозы и бабочки. И мы с Татьяной, распластавшиеся на траве, растворённые в природе – в Боге. Она, обнажённая, сошедшая как бы с лучших картин выдающихся живописцев, поглащает меня в неистовом трепете – божественно, чудно, естественно, нестыдно и прекрасно.

      Этот пламень любви её воскрешал меня не раз к жизни, казалось бы уже обречённой, – после шунтования сердца, резекции поражённого раком желудка, когда она, прорвавшись через заслон врачей, на следующий день после операции, сделанной в ЦКБ («Кремлёвке»), покрывала запёкшиеся губы мои и искажённое лицо животворными поцелуями.