А встретились они две недели спустя. Будто специально она ждала его прямо у его дома.
– Прогуляемся?
– Лиза, что же ты так… я даже скучал.
– Колобок… – засмеялась она, беря его за руку, – я тоже скучала. А ты не по мне скучал, Колобок, а по своему отражению в моих глазах. Но я хочу послушать. Еще. Все с самого начала.
– Как, опять? – а сам подумал: «Почему мне так спокойно и радостно с ней, когда я говорю о себе? О детстве, гимназии, Мане, вечном пере – о такой ерунде!»
Через две недели, лежа в той самой ванне, Колобок вдруг сказал:
– Лизавета, ты бы родила мне ребенка?
– Как Зойка?
– Нет, как ты… я хочу быть с тобой… я никуда не уйду, мой путь погас, мой путь кончается в тебе…
– Иииииии! – засмеялась Лисовских, запрокидывая голову. – Ты просто потрясающе сказал!
– Да, Лиза, в тебе кончается мой путь. И я хочу, чтобы мы были вместе.
– Как муж с женой?
– Почему как…
– Ну, тогда с этой минуты… я атеистка, и церковь нам ни к чему в этом вопросе… отныне мы муж и жена, иди сюда, я окроплю тебя этой святой водой, напитанной любовью.
– Так мне остаться сегодня?
– Конечно, остаться, дурашка!
Вечером пришли гости. Они приходили почти всегда, кроме пятниц. Колобок быстро понял, почему там, сверху, отказывались что-либо говорить о Лисовских. В этот первый для Колобка вечер в ее доме Лиза-Мария, шурша вечерним платьем, обняла его за плечи и вывела, подталкивая, в центр гостиной, под тяжелые взгляды гостей – нескольких мужчин, среди которых выделялся, сияя лысиной, один, в полувоенном френче, блестящих сапогах и, как равнодушно отметил Колобок, с деревянной кобурой. Слова «Это мой муж» не произвели на них никакого впечатления.
Кроме белокурой Наденьки, у мадам Лисовских бывало еще несколько молоденьких красоток. Иногда приглашали куплетистов из «Павлина», всегда много пили, и от этих бестолковых сивушных вечеров у Колобка во рту появлялся гадкий привкус графитного карандаша. Было весело и грубо: гости шумно и много ели, не заботясь о манерах, вставали из-за стола, чтобы пригласить даму на танец, еще не успев отрыгнуть, и отрыгивали, уже приподнимаясь навстречу ей, прикрыв рот тыльной стороной ладони, а дамы смеялись… Разговоры сводились к одному – как бы перебраться в ШТАБ в Харьков, а лучше в Москву, кому повезло в этом, кому нет. Фамилии и имена, впрочем, не назывались. Иногда пели – под настроение шли «Очи черные» и «Калитка», но охотнее всего – похабные куплеты про модистку. Да, его тонкая, аристократическая, с великолепными манерами Лиза-Мария была среди них и смеялась вместе с ними. Колобок спрашивал себя, отчего он здесь, почему не может уйти, тогда как все его существо вопило: вон отсюда, хотя бы на вечер, на ночь, чтобы постоять у моря, в темноте, пропитанной соленой пряной влагой, наконец подумать о своем… И знал