1
Здесь хорошие душевые и отличная новая раздевалка, а все остальное никуда не годится. Впрочем, не такая уж и отличная: некоторые крючки уже успели вырвать. Я закрываю свой шкафчик и смотрю в зеркало, смотрю, будто хочу увидеть там что-то новое. Я никогда не нравлюсь себе в зеркале и совсем не нравлюсь на фотографиях. Не нравился, сколько себя помню. Из зеркала смотрит на меня плечистый коротко стриженный белобрысый болван с несколькими, явно декоративными, шрамами на лице. Идеальный гладиатор с мозгом маленькими, как у плезиозавра. Хотя на самом деле я не такой. Что-то я сегодня агрессивно настроен, не к добру это. На самом деле мозгов в этой живописной головешке даже больше чем нужно, нужно обычному простому человеку. Но в том то и дело, что я не обычный и не простой. Я единоборец, а вы, конечно, знаете, что это значит.
Я выхожу из раздевалки и поднимаюсь по лестнице на верхние левые трибуны. Здесь оборудовано небольшое кафе, и именно здесь у меня возьмут короткое интервью, как это обычно делают перед боем. Спорт это всегда шоу, а большой спорт – большое шоу. К сожалению, сегодняшнее шоу обещает быть весьма средним. До большого мне никогда не дорасти. Да я и не стараюсь. Это не главное.
– Это не главное, – говорю я, присаживаясь за столик. Киваю головой, и девочка приносит две микроскопические чашки крепкого кофе.
– Что не главное? – вопросительно смотрит на меня девица в больших очках. Этот тип мне не нравится: слишком черные волосы, слишком ухоженное тело, слишком яркая помада на тонких губах. Наверняка красивые ноги, но столик не позволяет их рассмотреть. Да я и так знаю.
– Ничего не главное, – отвечаю я, – просто разговариваю сам с собой.
– Вы часто так делаете? – Она включает диктофон. Две маленькие камеры, закрепленные на перилах, снимают нас в автоматическом режиме. Две – это на всякий случай, вдруг интервью пойдет в объемном формате. – Вам нравится разговаривать с самим собой?
Она скорее утверждает, чем спрашивает.
– Единоборец – это еще не значит шизофреник, – отвечаю я и пробую кофе. Отвратительнейшая гадость. Не то чтобы я большой знаток кофе, я его просто не люблю. Ничего крепкого перед боем нельзя. Не пить же мне апельсиновый сок?
Я киваю девочке и заказываю стакан сока. Апельсинового нет, приходится пить разбавленный виноградный. Я действительно люблю разговаривать сам с собой. С одной стороны, это отражение моей профессии. С другой стороны, меня просто забавляет то, как люди на это реагируют. Я уже давно вышел из того возраста, когда хочется кем-то притворяться, притворятся лучшим, чем ты есть на самом деле. Какая-то часть меня отвечает на вопросы, остальное отдыхает расслабившись. Девица в очках закуривает; суставы ее пальцев очень подвижны, пальцы гнутся во все стороны; это заметно по тому, как она держит сигарету. У меня глаз наметанный. Гибкая и скользкая очковая змея. Впрочем, мои суставы гнутся гораздо лучше: при желании я смог бы завязать любые два своих пальца узлом. Даже на ногах.
– Что? – переспрашиваю я.
– Вы меня не слушаете. Я спросила о грязном бое. Вам предлагали грязный бой?
Я ставлю стакан на стол. У меня остается еще минут пять или шесть.
– Разумеется, предлагали. Даже сегодня. Всегда найдутся люди, которые хотят увидеть грязный бой. Но, если я не делал этого до сих пор, почему я должен делать это сейчас?
– Деньги? – предполагает она.
– Не все покупается за деньги. Говоря точнее, покупается все, но стоимость некоторых сугубо личных вещей слишком велика, чтобы кто-то за них платил действительную цену.
– Во сколько вы оцениваете свою честность? – сразу же интересуется она.
– Я пока не думал о точной цифре, – отвечаю я. – Дело не только в том, чтобы обмануть несколько сот человек, сделавших ставки. Если их не обману я, их обманет кто-то другой. Не сегодня, так в другой раз. Дело в партнере. Я не стану его убивать, потому что схватка всегда остается неравной – у него нет возможности убить меня. И еще потому, что он хочет жить не меньше, чем я. Жизнь дороже денег, даже если это чужая жизнь.
– Это ваш лозунг?
– Нет, это просто набор звуковых колебаний.
Я встаю. Интервью окончено.
– Вы когда-нибудь убивали? – спрашивает она вдогонку, но я не отвечаю. Пусть придумает ответ за меня. Или что-то вроде этого: «Он отказался честно признать, что…» Дальше может идти любая чушь.
В зале включили музыку, какая-то бравурная песня обрушивается на меня из огромных колонок под потолком. Звуки отражаются от стен, накладываются друг на друга, интерферируют в жуткую какофонию, в песне не разобрать ни слова. Манеж здесь большой и крайние динамики висят метрах в сорока друг от друга. Слева от меня – яма с песком, кажется, для тройного прыжка, там же высокие стойки для прыжка с шестом. Множество матов. Вдалеке за сетками угадывается батут. Передвижную арену установили в центре зала. Как всегда, освещение слишком яркое и плохо направленное. Стоит поднять глаза, как натыкаешься на слепое пятно прожектора. Но все это чепуха. Работа как работа. Прямо над ареной,