Следует обратить внимание еще на один весьма существенный факт. Самый верхний слой английского общества, составившийся исключительно из сподвижников Вильгельма и их потомков, всецело проникнутых феодальными понятиями континентального типа, не мог примириться с тем положением, в какое поставила его политика Завоевателя, потребовавшего от своих нормандских сподвижников такого же подчинения, как и от своих новых подданных, облагавшего их земли таким же налогом, как и земли англосаксов (которые платили его иногда и прежним своим королям под названием «датских денег»). Такая нивелировка их, введение их в рамки укрепленной завоеванием англосаксонской государственности, представлялась им бесконечным посягательством на их законнейшие права и вольности, и их неудовлетворенность и недовольство своим положением могло бы быть опасным для королевской власти и всего представляемого ею политического порядка, если бы они владели сплошными территориями, как их континентальные собратья (в Англии даже самые крупные владения состояли из частей, разбросанных по многим графствам), и – что самое главное, – если бы их притязания не шли вразрез едва ли еще не в большой мере, чем с интересами короля, с интересами социально зависимой от них свободной и несвободной массы. Для массы торжество в Англии континентального феодализма означало бы торжество необузданного произвола, тем более резкого и невыносимого, что он осуществлялся бы завоевателями в отношении к завоеванному народу. Эта противоположность интересов феодалов и народа создавала очень серьезную почву для солидарности между англосаксонской массой и королевской властью нормандских королей и вместе с тем самую прочную опору для этой власти, с самого же начала объявившей неприкосновенными «законы короля Эдуарда» и официально выставившей себя законной наследницей англосаксонских королей.
В какой мере прочна была эта солидарность, показало ближайшее будущее. Уже самому Вильгельму пришлось столкнуться