Да никак. Промолчала Антонина Ивановна, словно и не заметила. Во всяком случае, так Кате показалось.
– Можно мне идти? – снова пробубнила исполнительница классической музыки.
– Иди, – разрешила мать.
– Иди и… приходи, – радостно добавил Солодовников. – И мы с тобой споем. Правда, споем, Тонечка Ивановна?
Тонечка промолчала. Петр Алексеевич не унимался:
– Ну что ты? Что ты, Тоня?
– Тихо ты! – шикнула на него хозяйка дома и показала глазами на дверь в «спальну».
Солодовников торопливо закачал головой, старательно изображая согласие. Весь его вид показывал: «не буду, не буду».
– Ты что? Не сказала? – вдруг снова удивился Петр Алексеевич.
– Не время еще!
– А когда?
– Скажу, когда надо будет.
Солодовников обиделся. Решил уйти. Для этого вытер салфеткой губы и по-светски произнес:
– Ну-с, уважаемые гости, не надоели ли вам хозяева?
Антонина Ивановна уговаривать гостя не стала и решительно встала из-за стола, всем своим видом показывая, что визит подошел к концу.
– Что ж-ж-ж-ж-ж, – зажужжал Петр Алексеевич. – Чай дома попьем. В гостях хорошо, а дома, брат, лучше.
«Вот и иди! – злорадствовала из своей «детской спальны» Катька. – Пой свой камыш!»
– Прощевай, Катюш! – выкрикнул из микроскопической прихожей Петр Алексеевич, пытаясь натянуть на себя дерматиновое пальто.
Видя неуклюжие потуги гостя, Антонина вдруг загрустила и решила сгладить неловкость.
– Подожди, Петр Алексеич, дай я тебе помогу.
Солодовников от счастья воспрял духом и выкатил грудь, как пингвин, надвигающийся на полярника. Антонина Ивановна приблизилась и любовно поправила на своем друге кашне.
– Спасибо, Тоня, – разомлел Петр Алексеевич.
– Да что ты! – кокетливо заулыбалась вдова и заботливо огладила стоящие колом рукава.
Солодовников заметался: схватил Самохвалову за руки, притянул к себе. Да с такой силой, которая в нем и не угадывалась вовсе. Судя по всему, Петр Алексеевич был по-мужски голоден. И Антонина его не оттолкнула.
Катя, услышав возню в прихожей, выползла из своего убежища и тут же вползла обратно, предусмотрительно приоткрыв дверь пошире. Боже мой! Ее мать целовалась с черепахой в пальто. При этом они сопели и чавкали.
Склонившись над письменным столом, девочка внимательно наблюдала за ними, испытывая странное волнение. И природа его не была ей понятна: то ли противно, то ли смешно. Катя подумала и решила: скорее противно. Признавшись себе в этом, она вскочила со своего места и захлопнула дверь с такой силой, что зазвенела висящая над ней чеканка, изображающая двух птиц, сидящих на ветке. Исполнителем сего произведения искусства был, очевидно, кустарь, не очень-то заботящийся о правдоподобии. Целующиеся пернатые вполне могли быть и голубями, и куропатками, и кем угодно. Эстетической ценности эта чеканка не представляла, но висела над дверью потому, что когда-то