Побеседовав с Таниным дедом, начальница изволила высказаться: «Для того государыня Екатерина и создавала пансион, чтобы дочери почтенных родителей, оставшись сиротами, нашли здесь приют и заботу». Но всё ж упрекнула, мол, надо было привезти маленькую мадемуазель в Смольный двумя-тремя годами раньше. Дед объяснил, что им с супругой жаль было с внучкой расставаться, ведь она для них – последняя радость. Амалия Львовна покивала, сочувственно вздохнула и стала расспрашивать саму будущую воспитанницу. Снова благосклонно кивала при простосердечных ответах девочки. Таню удивила более всего эта внешняя доброжелательность пожилой дамы. Она чувствовала, что Амалия Львовна ужасается, слушая, что друзьями Тани в детстве были только мальчики, что и ездить верхом и даже плавать она научилась, однако не любит заниматься рукоделием, шить умеет немножечко, а вышивать и кружева плести её вообще не обучали. Начальница ужасалась – но про себя, а внешне была сама любезность. «Так вот о чём говорила Пелагея, что мне нужно освоить! Вот что значит – владеть собой!» – догадалась девочка.
Проэкзаменовав Таню, Амалия Львовна вынесла свой вердикт:
– Знания у мадемуазель Телятьевой есть. Хотя вижу, что дикарка она, по-деревенски ведёт себя. Но не волнуйтесь. У нас и с Кавказа, даже из мусульманских семей дочери обучались, и мы всем сумели хорошие манеры привить.
И Таня осталась в Смольном, переодели её в платье институтки: она, миновав «кофейный», самый младший возраст, сразу была определена в средний – «голубой». Бабушка и дедушка всю зиму прожили в Петербурге, в доме покойного зятя, Таниного отца. Видеться с внучкой они могли только в приёмные дни в общей зале по два часа в неделю, где в это время было многолюдно, и от разговоров, что велись по отдельности в каждой маленькой компании, воздух жужжал, словно улей развороченный. И Таня не могла при людях искренне делиться с бабушкой и дедушкой, как себя чувствует в отрыве от них. Но она помнила, что надо учиться терпеть и терпела.
Зато Семену Целищевы сами выбрали учителей и понаблюдали за его занятиями. Их старший внук Антон частенько отпрашивался на ночь из корпуса, чтобы пообщаться с родными. И дед кадетский корпус навещал, даже на занятиях присутствовал. Преподаватели позволяли ему общаться с юношами, и отставной генерал с удовольствием делился воспоминаниями о службе, о сражениях, в коих принимал участие.
– Что ж, пристроены внуки к учебе, – подвёл итог Павел Анисимович. – А нам, Пашенька, можно и на покой.
В марте Целищевы выехали из столицы, погостили у московской родни, с Николаем пообщались, и тот заверял, что у него всё хорошо, замечательно даже. Однако через некоторое время после их возвращения домой от Дарской пришло письмо, где та сообщила о побеге их внука из училища.
– Вот и пристроили к учебе! Что за опаздёрок, а?! Вот что значит кровь цыганская! – возмущался генерал. – И это он, не кто иной фамилию Целищева носит?! И отчего фамилия наша Господом не любима?
– Ничего, не переживай, побегает Коля да возьмётся за ум, – успокаивала его жена. – Уверена я, уверена, что сумеет он много в жизни добиться. И дворянином станет.
– Даже уверена?!
– Уверена, друг мой. И сейчас ещё больше, чем прежде. Он и смел, он и умён. Всё, за что бы ни брался, у него получится.
– Что ж, остаётся лишь слову твоему верить да Господу молиться…
Глава 2
Весть о побеге Николая Дарской принесли цыганки и сообщили, добродушно посмеиваясь, что влюбился Кало в циркачку, постарше его, вот с нею, то есть с цирком, и укатил из Москвы. Добавили также, что Кхамоло, узнав сие, не удивился, а сказал, что пора парню мужчиной становиться. Госпожа Дарская Апполинария Евдокимовна ездила в училище, упрашивала, чтобы директор не судил юношу строго за глупости, совершаемые по молодости, и чтобы позволил ему впоследствии доучиться, говорила, что побегает отрок непоседливый да и вернётся. Директор наотрез отказался. Все знают, куда исчез юный Целищев, и если он будет восстановлен, это может и на поведении других недорослей сказаться. «Эдак все захотят бегать, а потом обратно проситься, и как дисциплину требовать!?» – негодовал он. Но всё же, уважив Дарскую, двоюродную бабку отрока, и то, что Николай – внук не абы кого, а генерал-лейтенанта, выписал аттестат с отметками за пройденные науки, причиной отчисления указал просто семейные обстоятельства, а не побег.
Кхамоло наблюдал за приключениями сына издали года полтора, а потом, решив, что его отпрыск для своих лет вольной жизни достаточно хлебнул, настиг цирк где-то уже на границе с Венгрией и властью отцовской забрал сына. Кало просил оставить его с циркачами, и хозяин цирка уговаривал, мол, из парнишки выйдет толк, будет хорошо зарабатывать, но отец сказал: «Была б твоя мать цыганкой, я бы не против. А кто твоя мать, помнишь? Ни о ней не подумал, ни о том, чью фамилию носишь! Как они переживают, не догадываешься?» И сын подчинился. Поскольку документы из Московского училища у Николая были положительные,