– Ладно, прощаюсь, – сказала она наконец, – ко мне тут пришли… две молодые журналистки, из «Рупора».
То ли, обозначив так посетителей, она в каком-то смысле узаконила их статус, то ли что – во всяком случае, когда Кароль вернулась, об удостоверениях речь больше не заходила. Она успела про них забыть.
– Садитесь, – пригласила она, указывая на диван в цветочек. – Не обращайте внимания на беспорядок.
Как правило, так говорят маньяки-аккуратисты. У Кароль царили чистота и порядок, и Джефферсон оценил это по достоинству. Усаживаясь рядышком, посетители столкнулись с проблемой: как сидеть, когда на тебе платье или юбка? Ногу на ногу? Ноги вместе? В итоге оба плотно сдвинули коленки и пристроили на них блокноты.
– Ну хорошо, – начал Жильбер. – Расскажите, пожалуйста, о вашем дяде.
– О, дядя Эдгар… он был…
Она искала и не находила слов. Конечно, должно было пройти больше времени, чтобы свыкнуться с его смертью и говорить о нем. От трагедии бедную девушку отделяли всего несколько часов и бессонная, без сомнения, ночь.
– Он был… спокойный. Надежный. Он содержал эту… кх-хах! кху!.. парикмахерскую вот уже больше сорока лет, представляете. Он говаривал, что у него здесь «сильная фиксация» и что для парикмахера это важно. Любил играть словами, получалось не всегда складно, но ему казалось смешно. Бывало, хохотнет в свой двойной подбородок, а мы… кха-хах! кха-кху!.. а мы смеемся, на него глядя. Как-то раз один клиент…
Чем дальше, тем доверчивее она становилась, и чем дальше, тем сильнее хотелось Джефферсону снять парик и во всем ей признаться. Ему не по душе было обманывать вообще, а обманывать Кароль – особенно. Жильбер – тот подобной щепетильностью не страдал. Он подбадривал рассказчицу сочувственными «а… да-да…» и знай строчил в своем блокноте. Джефферсон, сидевший с ним бок о бок, видел, что на самом деле он ничего не записывает, а калякает случайно выхваченные слова без складу и ладу: «машина, приходили, много» или даже вообще бессмысленные подобия слов: «гроолнтаи… стонадртиаж…»
У Кароль опять зазвонил мобильник. Она взглянула на экран и встала.
– Простите. Это моя тетя.
На этот раз она ушла в кухню, но две псевдожурналистки и оттуда слышали ее севший, хриплый голос:
– Да, тетечка, я ничего… нет, не спала… ты, я думаю, тоже… кх-хах! кху!.. нет, тетечка, больше ничего не знаю… да нет, что толку… да, тетечка… я знаю… знаю… кх-хах! Кх… кх-кху!.. да, я тоже…
Джефферсон и раньше замечал, что в горе многие способны подолгу сдерживать слезы, но, когда начинают с кем-то говорить, плотину прорывает. И чем сильнее они любят того, с кем говорят, тем неудержимее слезы. Так что, подумал он, Кароль, видимо, очень любит свою тетю. От сопереживания он сам готов был разрыдаться, всхлипнул было, но Жильбер дал ему хорошего тычка, напомнив о его роли: журналистки не плачут перед теми, кого интервьюируют.
Когда Кароль вернулась в гостиную,