на многостадность тех же образин?
Ты думал ли, подросток из Казани,
как в результате выродимся мы?
И поглупенье наше – наказанье
за чьи-то убиенные умы.
Самолюбие
Лжевеличье, единственность, первость —
этот жалкий набор бредовой
в нас кипит, самолюбием пенясь,
и допенивается до войн.
В самолюбье равно зверевата
радикалов босяцкая спесь,
монархистов и партаппарата
тошнотворно дурацкая смесь.
Я не верю хлыстовским порывам
слишком громко молящихся лбов.
Самолюбием вы, как нарывом,
подменили к России любовь.
Независимость и свобода
У Лубянки стена несъедобна,
хоть ее на буханки нарежь.
Независимость и свобода,
как в тюрьме долгожданная брешь.
Где же сыр посреди сыр-бора?
Как за водкой в очередь влезть?
Независимость и свобода —
это то, что ни выпить, ни съесть.
Можно, будто бы с камнем в болото,
с независимостью – на дно.
Независимость и свобода —
это все-таки не одно.
Ведь свободу впихнули в бараки,
дав кровавый антипример,
в независимом Третьем рейхе,
в независимом СССР.
Презираю свободу сброда,
независимость пены, дерьма.
Неужели станет свобода
независимостью от ума?
И, как хищники-мизантропы,
мы, облизывающие рты,
станем, зарясь на ихние «шопы»,
зоосадом безвизной Европы,
в разных клетках рыча взаперти?!
P. S. Так оно и получилось, как было предсказано в последней строфе.
Дунькин пуп
На Алдане жила Дуня,
золотым был каждый зуб,
и оброк брала,
колдунья,
в самый глыбкий в мире пуп.
Перли к Дуньке-неулыбе
в пятистенку на отшибе.
И у Дунькина пупа
в ноздри пыхала толпа,
дергая коленками,
в пуп
вползая
зенками.
Старатели соплистые
в очередь —
гуськом.
Шаровары плисовые
оттянуты песком.
Не простой песок,
а золотенький,
из ручищ потек
в пуп молоденький.
Всех любила по цепочке
да пошучивала,
ну а струечка в пупочке
чуть пошурчивала.
Дуня нежилась на полсти,
роза деловитая,
и была при полной голости
очень теловитая.
А в пупочке,
в нежной ямочке
золотистый волосок,
вроде ласковой