И старым мастерам, о которых печалился Гайто Газданов, сколько бы их ни осталось к страшному дню потери Родины, вскоре некому будет передать свою речь. Их мало кто услышит и мало кто поймет.
Забудутся Пушкин и Блок.
Засмеются дикой тарабарщине люди, услышавшие нелепую и невнятную речь: «Гой ты, Русь, моя родная, / Хаты – в ризах образа… / Не видать конца и края – / Только синь сосет глаза. / Как захожий богомолец, / Я смотрю твои поля. / А у низеньких околиц / Звонно чахнут тополя».
И никакого русского возрождения не случится никогда: кому мы нужны, если не нужны самим себе?
Надо держаться за свою землю всеми пальцами: нет ни у нас, ни у нашего языка иного пристанища.
Временное
Теперь мы будем жить отдельно
Русский писатель испытывает к власти двойственные чувства.
Наверное, это было заложено еще Пушкиным, который с разницей в считаные дни писал стихи с противоположным, по сути, политическим зарядом.
Сначала сочинил свое послание декабристам: «Оковы тяжкие падут… И свобода / вас встретит радостно у входа…». И следом осмыслял случившееся уже как государственный муж: «В надежде славы и добра / Смотрю вперед я без боязни – / Начало славных дней Петра / Мрачили мятежи и казни». Смысл тут простой: ну, повесили несколько офицеров и поэтов, а оставшихся смутьянов отправили в Сибирь – что ж поделаешь, при Петре Великом и не такое бывало. Надежду на славу и добро это не отменяет.
Спустя сто лет Осип Мандельштам писал сначала, что «власть отвратительна как руки брадобрея», а спустя немного времени в рифму к прежним стихам клялся: «Я человек эпохи Москвошвея!» И далее: «…Попробуйте меня от века оторвать, / Ручаюсь вам – себе свернете шею!»
Та же, что и у Пушкина, история: жить в России ужасно, но это такое счастье.
Русский писатель зачастую и государственник, и революционер одновременно. «Революционер» мы произносим в самом широком смысле – речь идет о наивысшей свободе духа в первую очередь.
В этом смысле путь Максима Горького, сначала вложившегося словом и делом в большевистскую революцию, дабы разрушить монархию, а потом верой и правдой служившего новому цезаризму, нисколько не парадоксален, а как раз традиционен.
Несколькими десятилетьями ранее Федор Достоевский был сначала едва не казнен как бунтовщик, но затем вошел в историю как монархист и консерватор.
Достоевскому это все прощается, а Горькому в прощенье отказано. Но, по большому счету, разницы между ними никакой нет.
Присмотритесь к судьбе почти любого крупного российского литератора: очернитель и охранитель там соседствуют в одном человеке, будь то Гоголь, Лесков, Лев Толстой, Чехов, Есенин, Пастернак, Леонид Леонов, Солженицын или даже Бродский.
Свести судьбу любого писателя советских времен к неистовой борьбе с советской властью – такое же пошлое упрощенье, как трактовка классиков XIX века советскими исследователями,