«Что ты, Женечка!
Да и кто на ней, подумай, женится!
Сколько у ней было-перебыло.
Можно ли,
чтоб эта полюбила!»
Знаю черт-те что в постели делавших,
но умевших оставаться в девушках!
Ненавижу лживых и растленных
этих самых «целок» современных.
Ты для подлецов была удобная,
потому что ты такая добрая.
Как тебя марали
и обмарывали,
как тебя,
родимая,
обманывали.
Скоро тридцать —
никуда не денешься,
а душа твоя такая девичья!
Вот сидишь ты,
добротой светясь,
вся полна застенчивым и детским.
Как же это:
что тебе сейчас
есть с кем спать,
а просыпаться не с кем?!
Пусть тебе он все-таки встретится,
тот,
кто добротой такой же светится.
Пусть хранит тебя
не девственность детская,
а великая девственность —
женская.
Пусть щадит тебя
тоска нещадная,
дорогая моя,
нежная,
несчастная…
«Когда я думаю о Блоке…»
Когда я думаю о Блоке,
когда тоскую по нему,
то вспоминаю я не строки,
а мост, пролетку и Неву.
И над ночными голосами
чеканный облик седока —
круги под страшными глазами
и черный очерк сюртука.
Летят навстречу светы, тени,
дробятся звезды в мостовых,
и что-то выше, чем смятенье,
в сплетенье пальцев восковых.
И как в загадочном прологе,
чья суть смутна и глубока,
в тумане тают стук пролетки,
булыжник, Блок и облака…
О, если бы!
О, если бы все лица,
что прекрасны,
в одно прекрасное лицо
соединились,
о, если бы…
то мне бы так хотелось
поцеловать его
за все,
за все,
за все…
О, если бы все морды,
что я видел,
соединились бы
в одну большую морду,
о, если бы…
то мне бы так хотелось
дать ей раза
за