Собрание сочинений. Том 1. Евгений Евтушенко

по сравнению с громадиной империи, горсточке таких же, как он, эмигрантов и подпольщиков. Пастернак тогда не мог знать о том, что в архивах казанской полиции, унаследованных сначала ЧК, а потом и КГБ, будут храниться под грифом «Совершенно секретно» показания студентов университета о том, какие четыре слова, как заклинание, повторял с остановившимися глазами в студенческой портерной «У лысого» семнадцатилетний Володя Ульянов. До этого докопался-таки я во время работы над поэмой «Казанский университет». Володе сердобольно влили в горло полный стакан водки две студенческих подружки, соболезнуя казни его брата. Во всех показаниях четыре слова, какие он повторял и повторял, совпадали: «Я отомщу за брата! Я отомщу за брата!» Глаза его остановились в одной точке – и кто знает, что предвидел тот, несшийся вперед поезд к долгожданному отмщению. Но вот не сумел провидеть, что некто может невидимо прыгнуть в этот поезд и понять то, что там думает еще всемирно незнаменитый пассажир, впиваясь все теми же остановившимися глазами в Россию, которая вот-вот, окажется в его руках. В гениальности художника почти всегда есть провидение. Давайте вслед за Пастернаком прыгнем и мы в этот вагон:

      А здесь стояла тишь, как в сердце катакомбы.

      Был слышен бой сердец. И в этой тишине

      Почудилось: вдали курьерский несся, пломбы

      Тряслись, и взвод курков мерещился стране.

      Он, – «С Богом! – кинул, сев; и стал горланить, —

                                                                               к черту! —

      Отчизну увидав, черт с ней, чего глядеть!

      Мы у себя, эй, жги, здесь Русь да будет стерта!

      Еще не все сплылось: лей рельсы из людей![1]

      Лети на всех парах! Дыми, дави и мимо![2]

      Покуда целы мы, покуда держит ось.

      Здесь не чужбина нам, дави, здесь край родимый,

      Здесь так знакомо все, дави, стесненья брось!»

      Все во мне сопротивлялось. Неужели действительно Ленин мог так говорить с Россией и сам с собой? Но ведь Пастернак назвал его гением лишь тогда, когда впервые увидел его во плоти на большевистском съезде, и невольно вместе с толпой сам поддался завораживающему гипнотическому влиянию Ленина-оратора:

      Он управлял теченьем мыслей

      и только потому – страной.

      Но как только он начал описывать Ленина детально, то все-таки слова сопротивлялись, складывались в не очень-то симпатичный портрет, глаз художника подмечал настырность, а не одухотворенность:

      Он гнул свое, пиджак топыря

      И пяля передки штиблет.

      Даже звукопись повторяющегося «п» звучала негативно, выдавая внутреннюю борьбу Пастернака с собственной загипнотизированностью. Строчки «предвестьем льгот приходит гений и гнетом мстит за свой уход» можно понять и так, что все его обещания рушатся, а остается только гнет системы, созданной им, в которой изначально было заложено не благо народа, а чувство мести – самое разрушительное