– Ну а все-таки, на что это похоже – вглядись, бабушка, – упорствовал я.
Она вздохнула от моего настырного надоедства и неохотно, но вгляделась. Удивилась, хотя не хотела мне этого показать.
– Я, правда, пальм в натуре не видела, только одну завалящую у нас в клубе в бочке – а так, только в кино. Ишь ты, сообразительный все-таки. Догадался. Мне вот и в голову не приходило. А с чего это тебе эти пальмы втемяшились?
– Я, бабушка, догадался, почему мороз пальмы на окнах рисует. Ему, морозу, самому на морозе холодно – вот он и тоскует о дальних жарких странах и хотя перенестись туда не может – хоть на окнах пальмы изображает. Ну вот и я так же стихи пишу – о том, чего мне, бабушка, не хватает.
– Чего ж тебе не хватат – когда и одет, и обут, и накормлен, и книжек у тебя завались – прочитать бы тебе хоть половину – сразу все задания сдашь, – поворчала бабушка, но больше уже меня на столб за стихи вместо уроков никогда не загоняла.
– Так за такие стихи, бабушка, пятерки не ставят. Я вот на уроке спрашиваю у нашей Клавди Лексевны – тут вот по радио все время в передаче по заявкам спрашивают «В путь-дорожку дальнюю я тебя отправлю». А там есть такие слова «подари мне, сокол, на прощанье саблю, вместе с вострой саблей пику подари». Так чем же удалой казак сражаться с врагами-то будет?» – Бабушка все равно поворчала на меня.
Одна стена дома выходила на улицу, другая в хозяйственный двор, где были – коровник на двух коров, конюшня на двух лошадей, чьим вторым этажом был сеновал с душистым и свежим сеном, со впутанными в него подсохшими, но от этого еще более ароматными таежными клубничинами.
Именно об этом сеновале вспомнил Мирек Зикмунд, чешский журналист-правозащитник, голос которого я поймал в одну из августовских ночей в 1968 году после советского вторжения в Чехословакию: «Женя Евтушенко, разве не мы с тобой еще недавно говорили о социализме с человеческим лицом на станции Зима, на сеновале твоего дяди Андрея?»
При советской власти я отобранных у нас лошадей не увидел, хотя корову (одну!) сохранить все-таки разрешили. Ту, которую я застал, звали Зорька, и я обожал не только ее парное молоко, но и ее саму, и она это чувствовала, позволяла мне хоть немножко подоить ее неумелыми городскими пальцами. Когда у Зорьки родился теленок, то по местным обычаям, пока он уже надежно не встал на ноги, его держали в доме, в треугольном закутке, и я помогал ему учиться ходить. Я так хотел, чтобы этого теленка у нас оставили, но его отобрали власти, потому что больше одной коровьей единицы тогда на семью не полагалось. Это было мое первое столкновение с властью в жизни, когда за теленком пришла грузовая трехтонка, набитая такими же во всю ивановскую вопящими телятами, отобранными у их матерей. Я буквально вцепился в нашего теленка, не выпуская его из рук, и отбивался ногами от приехавших за ним государственных людей, и долго рыдал.
За двором у Байковских был огород, где росли и морковь, и лук, и капуста, и огурцы, до сих пор называвшиеся