она вызывает какую-то странную ревность,
уж лучше и дальше, как прежде, стремительно падать
в болото печали, а значит, в свою повседневность.
Я всё забываю. Я буду с годами суровей.
Пройду без заминки по льду осторожности тонком.
Не надо, прошу я, не хмурь свои белые брови —
ведь их обесцветило солнце до осени только.
* * *
Я буду приходить по четвергам —
худой, как у камина кочерга,
в плаще до неприличия потёртом,
когда молчит охрипший телефон,
ты извини: я – это только фон,
унылый фон, увы, для натюрморта.
Художник не напишет этот бред:
тут фруктов нет, нарциссов тоже нет,
а есть тоска, мы к ней теперь приступим.
Она везде, куда ни наступи,
она, как будто марево в степи,
колышется незагустевшим студнем.
А может, не приду я никогда,
я это так, спонтанно, нагадал,
чтоб воскресить, чему не быть в помине,
что быть могло, но быть не суждено,
я это знал, я это знал давно,
но в этом я ни капли не повинен.
Я виноват, пожалуй, только в том,
что не стучусь в тот опустевший дом,
не ем омлет, тефтели с кашей пшённой,
что никакая мы с тобой семья,
что в этом доме не остался я
штрихом случайным и незавершённым.
* * *
Давно все забыто. Сгорела мечта без огарка.
Живу, как придётся, скукоженный, как запятая.
Но я вспоминаю хрустящую белую гальку.
Зачем – я не знаю. Но все-таки я вспоминаю.
И девочку эту. Зачем я так быстро уехал?
Судьба отвернулась, с лихвой подарила невзгоды.
Но я вспоминаю – и нежности слабое эхо
находит меня через тускло шуршащие годы.
Два-три поцелуя да быстрое рукопожатье
и пляж, что штурмуют весь день современные гунны.
И белое это, пронзительно-белое платье —
как будто из снега и лунного света лагуны.
Не сон ли все это? Я сам сомневаюсь отчасти.
Закрою глаза – и, как ветер, проносится мимо
дыхание моря, дыхание близкого счастья —
всего только миг на будильнике вечного мира.
* * *
Не верю я твоим словам,
ничто не повторится,
ведь с детства ты, актриса-вамп,
не любишь репетиций.
В глазах твоих не вижу боль —
они полны коварства,
но жизнь – не сцена. Мы с тобой —
два разных государства.
И от твоей отделена
моя судьба границей,
но память на двоих одна,
и то, что в ней хранится.
Разъединение планет —
сие во власти Бога…
Но ты грустишь, и в этом нет
притворства никакого.
* * *
Он выметен тщательно, здесь не торгуют бодяжной
водярой в кафе и пивнушках, и даже в мотелях.
По улицам сытые голуби