А что еще может быть таким действенным, как генная память?
Воспитание? Вряд ли. Какое уж тут воспитание, скорее – его отсутствие.
Мы были предоставлены сами себе. Очень болезненная передача опыта и ошибок от одного лба к другому.
Школа? Не хотелось бы мне называть воспитанием то, что мы получали в школе.
Обучаясь в здании с видом на лагерные руины, какая уж там может быть эстетика и педагогика, как для учеников, так и для учителей. Все в подкорке, в подсознании.
С самого рождения и до сегодняшних дней вид кладбищ и лагерей вызывает умиление и воспоминание о детстве.
А вот память предков это уже вне понимания, это настолько нереально, и необъяснимо, но, однако же, верно. Это есть, с полной уверенностью говорю, я всегда это чувствовал – есть.
Иначе, откуда взяться этой большой и непонятной любви к тем местам, о которых только и слышал из рассказов отца, да видел несколько картинок по телевизору.
Что еще может так тянуть в неизвестность, туда к цветущей сакуре, прочь от этой промерзшей земли, сохраняя сознание в чистоте и даря надежду на все лучшее, я это называю памятью предков, светом, ведущим по жизни меня – Алексея Александровича Торопова.
Глава 2
Лагерь военнопленных
Когда так много позади, Всего, в особенности горя, Поддержки чьей ни будь не жди, сядь в поезд, высадись у моря.
Когда же все это началось? Боже, как давно все это было. И как страшно все это было.
Сейчас мне кажется, что все это было в другой, моей прежней жизни.
Ведь если бы это было со мной нынешним, я бы должен был сойти с ума. Но я не сошел, каким-то образом проглотил и переварил все эту суровую действительность – мою жизнь в лагере.
Я очень хорошо помню свой лагерь, уже здесь на Колыме, на Кулу, и совсем не хочу вспоминать Читинского, в Холбоне. Так устроена память человека, она хранит только хорошее, даже если этого хорошего было очень и очень мало. А иначе сознанию не справиться, не пережить всех этих нечеловеческих воспоминаний. Ведь там, на Кулу, у меня было так много хорошего еще до освобождения, пусть и формального, но все же освобождения.
Что хорошего мне вспомнить о Холбонском лагере, ведь для меня это было все так дико и неожиданно. Плен, ранение, унижение военнопленного самурая, сына адмирала, потомка семьи, никогда не знавшей унижения поражением. Меня, росшего только с одной мыслью – поражения нет, кроме победы есть только смерть.
Нет, его вспоминать я просто не хочу!
Не хочу вспоминать низость и подлость, малодушие своих же соотечественников, офицеров, позволявших себе поднять руку на солдата. Издевательства и оскорбление для некоторых из них стали нормой поведения, лишь потому, что сами они не смогли оставаться сильными в столь суровых условиях.
И слабость их нашла свое выражение в унижении подчиненного. Так устроено