Она протянула мне деньги.
– Ну, тридцать – это много… – замялся я.
– Возьми, – приказала она.
– Когда напечатают мой рассказ… – начал было я.
– Ладно тебе! – перебила она. – Рассказ! Если напечатают, я куплю тебе коньяк, а ты купишь себе костюм или пишмашинку.
– Спасибо, – сказал я, пряча деньги в карман, и протянул руку, чтобы открыть дверь из кухни.
Но Ирка удержала меня. Я вопросительно поглядел на нее.
– Идем, ведь неудобно, – сказал я.
Но она молча и ожидающе смотрела мне в глаза.
– Ты псих, – сказал я. – Ты просто псих.
– Ага, – сказала она и притянула меня к себе, обняла и поцеловала. Потом, прильнув ко мне всем телом, поцеловала еще и еще раз. И тихо сказала: – Петя, я останусь, а? Ведь тут две комнаты. Я люблю тебя, Петь…
– Ну не сегодня же, Ира. Ты сама понимаешь…
– Да, понимаю, я понимаю. Я просто дура… А я пойду с вами в театр?
– Конечно, – сказал я. – Идем, неудобно.
Мы вышли из кухни. Соня сидела на диване, опустив руки на колени и глядя в пол. У ног ее терся Сидор, но вряд ли она сейчас видела его.
Услышав наши шаги, она подняла на меня далекие печальные глаза. Но я почему-то отвел свой взгляд, мне было неловко сейчас встречаться с Сониными глазами.
Пять дней в неделю она учила шатурских ребятишек музыке, а на шестой садилась в электричку и ехала в Москву, ко мне. Гаммы, многоголосые фортепианные гаммы летели вслед за поездом. Соня везла их в себе, и еще она везла мне смешные и грустные рассказы о своих маленьких учениках. Это были забавные истории, они вполне могли бы продолжить знаменитую книжку Чуковского «От двух до пяти» – среди пятнадцати Сониных учеников было трое семилетних проказников и проказниц, одаренных музыкальным слухом, и каждый раз Соня привозила с собой новости об их детских выходках, смешных словечках, трогательных и дерзких поступках…
В этих ее рассказах я улавливал скрытую Сонькину тоску по собственным детям, я чувствовал, что там, в своей музыкальной школе, она в течение этой рабочей недели – с понедельника до пятницы – не только учит детей гаммам по учебнику Черни, но отдает им весь запас ласки и доброты своего уже взрослого и одинокого сердца. А в субботу она садится в электричку и едет ко мне, и гаммы, фортепианные гаммы Черни еще звучат в ней, еще бегут следом за ней и за поездом и галками сидят вдоль дороги на телеграфных проводах…
В ту субботу она тоже ехала в Москву.
Она сидела у окна, заснеженные поля Подмосковья плыли навстречу поезду, а потом их заслонил какой-то грузовой состав, догнавший электричку. На платформах грузового состава были укрытые брезентом армейские тягачи и гаубицы, и на каждой из этих платформ сидело по солдату сопровождения – они были в полушубках и прятались от встречного ветра за станинами гаубиц или в кабинах вездеходов.
Состав стал обгонять электричку. Соня опустила глаза к книге.
– Сумасшедший! Он же убьется! – вдруг громко сказала женщина, сидевшая рядом с Соней.
Соня