– Знаешь, Сильвинус, такое предположение кажется мне вероятным; не знаю насчет отца, а про брата могу сказать: такое возможно – он и от самого себя-то скрывал все долгие годы беды, непонятно как с ними справляясь, а родителям и подавно не говорил ни слова. Такая догадка приходила мне в голову, и ты высказал словами то, что у меня было на уме. И вчера я решила, что, коль скоро над Римом злые тучи бессонно промышляют, неся сплошное уныние и скорби, то где-то должен же благоухать мирный небосвод, сияя природной красотой. А в Риме меня гнетет тоска и одолевают безумные мысли. Пусть окажется все ложью, а мольбы мои к богам – напрасны, но хочется увидеть мне изумрудное небо Равенны, и хочется вдохнуть тот густой воздух, и…
Она так и не договорила, но обоим было без слов понятно недосказанное.
– Так что я увижу и твоего отца! Могу передать ему вести от тебя, – подмигнула соименница зари, – если ты скажешь, где его найти.
Сильвинус без колебаний объяснил девушке, как в том городе разыскать Лукреция Карлескана и что передать. В эту минуту они как раз проходили под аркой Константина, и дочь Валерия невзначай заметила:
– Заодно полюбуюсь на выдумки тамошних архитекторов. В Риме мною много мест облюбовано… но, конечно, ни с чем в сравнение не идут сады Мецената! Сколько долгих вечеров я провела в них; не одинокая телом, но одинокая душою. Сколько тайн сердца осталось сокрыто в них…
– Тайн, говоришь? – про себя повторил задумавшийся Сильвинус. – Сады Мецената?..
Оставшуюся часть пути они провели среди глубоких раздумий, и дом вырос перед ними, словно из тумана – так можно идти по хорошо знакомой улице и различить конец пути лишь в самую последнюю минуту.
Прощание было недолгим, но проникновенным. Да и что еще могли поведать друг другу две истерзанные души? Слишком много горестных слов сказано, слишком многое прожито за краткие часы. А для того, чтобы узнать большее – всего-то, что и стоило – заглянуть под развалины собственных надежд, бесприютных, слезно молящих уберечь от молний разгневанного Юпитера.
Кроткое и смятенное пожатие руки, глубокий взгляд, лишенный и огня, и холода, молчание красноречивее всех слов, и тихая неприметная слеза, и вздох, смягчающий мученье, и выдох, будто пожелание счастья.
Две судьбы, встретившиеся внезапно, внезапно и разошлись, обретя бесценное знание и утешение, которое не в силах принесть ни пение птиц, ни шум дерев, ни цветение полей, а только – понимание сердца, что познало такую же боль.
Сильвинус вернулся домой и закрылся у себя в комнате, попросив не беспокоить его. Клувиена удивилась такой перемене настроения хозяина, но, решив, что это – не ее ума дело, преспокойно занялась своими заботами.
Ночь пришла в положенное время мягкою, крадущейся походкой, но с наступлением тьмы, когда исчез весь мир, когда кануло в безвестность все наболевшее, отдохновение не приходило к Сильвинусу. Одно его беспокоило и тревожило. Лишь одно не давало