Сухое песчаное дно реки Сан-Фернандо поблизости от Ньюхолла оказалось, как писала одна голливудская газета тех времен, «идеальным» местом для съемок того, как «жестокие турки и курды» гнали «толпы несчастных армян со своим скарбом в узелках и мешках. Некоторые из них вели по каменистым песчаным тропам пустыни маленьких детей»[1]. В съемках этого фильма приняли участие тысячи армян, включая тех, кто выжил и смог добраться до Америки.
На психическое состояние некоторых участников массовки самое негативное влияние оказали сцены массовых изнасилований, загон толпы в реку, чтобы люди утонули, то, как убийцы заставляли своих жертв копать себе могилы, а также панорамные кадры распятых на крестах женщин. «Несколько женщин, родственники которых погибли от янычарского ятагана, – писали в статье, – потеряли сознание от сцен пыток и насилия».
Корреспондент газеты закончил статью словами о том, что продюсер картины пригласил его «на ланч в стиле пикник».
В фильме есть кадры с молодой женщиной в платье цветастой расцветки, она одной рукой держит завязанные в небольшой ковер пожитки, а другой успокаивает девочку, на лице ее застыло выражение испуга. Они стоят на фоне палаток беженцев и не смотрят на приближающихся к ним людей. Мы видим только зловещие тени этих людей. Возможно, их сейчас застрелят. Возможно, учитывая изобретательность убийц, их ждет другая участь, заставляющая мечтать о пуле, которая прекратит страдания.
Глядя на этот снимок, сделанный будто где-то в Анатолии, зритель с облегчением осознает, что это кадр со съемок фильма в Южной Калифорнии, а тени людей принадлежат не туркам-убийцам, а оператору и его помощникам. Несмотря на то что в пресс-релизах о картине писали, что все члены массовки были армянами, эти женщина и девочка были еврейками. Женщину звали Сара Леа Якобсон, а ее тринадцатилетнюю дочь – Милдред.
Мы с облегчением понимаем, что этот кадр инсценирован. Но тогда ни сами барышни, ни операторы не могли подозревать, что ждет Сару Якобсон и ее дочь в ближайшем будущем. Через год после того, как они сыграли свою роль в «мимическом спектакле страданий и бесчестья» и вернулись домой в Лос-Анджелес, Сара Якобсон умерла в возрасте тридцати трех лет. Фотография, о которой мы говорили, стала последним совместным кадром Сары Леи и ее дочери.
Милдред так и не смогла простить свою мать за то, что та ее покинула. Однако чувство, что ее бросили, оказалось далеко не единственным наследием, перешедшим от матери к дочери. Сара Леа родилась в городе Белосток на востоке Польши и умерла в Голливуде. Ее дочери Милдред тоже суждено было много путешествовать. Она вышла замуж за человека, который родился в Нью-Йорке и в девятнадцать лет добрался до Китая, где в пустыне Гоби занимался скупкой пушнины у монголов-кочевников. Муж Милдред, так же как и мать, прожил недолго и скончался в возрасте тридцати трех лет.
Их дочери Сьюзен Ли (имя которой является американизированным вариантом имени Сары Леи) было пять лет, когда умер ее отец. Позже Сьюзен писала, что знала его «только по фотографиям»[2].
«ФОТОГРАФИИ, – ПИСАЛА СЬЮЗЕН, – ГОВОРЯТ О НЕВИННОСТИ И НЕПРОЧНОСТИ ЖИЗНЕЙ, ДВИЖУЩИХСЯ К НЕБЫТИЮ»[3].
Большинство людей, стоящих перед объективом, не думают о неизбежности своей смерти, что делает фотографии еще более «заряженными». Сара Леа и Милдред участвовали в инсценировке трагедии, не представляя, что их собственная трагедия уже не за горами.
Они не подозревали, насколько картина «Аукцион душ» не только повествовала о прошлом, но и провидчески «предсказывала» будущее. Весьма символично, что последняя фотография матери и бабушки Сьюзен Зонтаг связана с художественным образом геноцида. Зонтаг всю жизнь очень чутко воспринимала жестокости войны, своими работами она во многом изменила отношение людей к изображениям страдания, всю жизнь задаваясь вопросом о том, что зритель и наблюдатель делают с этими изображениями (если вообще что-либо с ними делают).
Для Зонтаг этот вопрос носил отнюдь не философский характер. Смерть матери Сары Леи разбила не только жизнь Милдред, но и повлияла на жизнь ее внучки Сьюзен. Переломный момент у Сьюзен произошел в одном из книжных магазинов Санта-Моники, где девочка увидела фотографии жертв холокоста. «Ничто в реальной жизни и в фотографиях не ранило меня так остро, так глубоко и так мгновенно»[4], – писала она.
Сьюзен было двенадцать лет. Шок от увиденного оказался настолько сильным, что практически во всех своих книгах она искала ответ