раздался телефонный звонок, Иван Мартынович неожиданно легко поднялся, извинился и вышел в другую комнату. Через несколько минут как – будто чем – то успокоенный вернулся. Нина ничего, не понимая, сидела, ждала, когда уже все рассядутся, и начнётся эта обязательная поминальная трапеза. Иван Мартынович встал, взяв в руку стопку с водкой, начал говорить. Нина волновалась за него, ей казалось, что ему-то говорить было труднее всех, что он собьётся от переполнявшего его горя. Но он на удивление чётким и ровным, даже чересчур спокойным голосом, начал: «Сегодня мы проводили в последний путь нашу дорогую Машу…» – дальше Нина почти уже ничего не слышала, она была потрясена его выдержке и не понимала достойно ли это восхищения, или это что-то другое, совсем не укладывающееся в её голове. Потом он с очевидным удовольствием стал накладывать себе в тарелку салаты, рыбу, колбасу и есть с огромным здоровым аппетитом, который она могла наблюдать много раз на других застольях и, который показался ей довольно странным в данной ситуации. Тоже самое проделывали и узколицая с богомольной Зинаидой, они ели и обсуждали каждое блюдо, сравнивая его качество с Машиным, поскольку сегодня стол готовили другие. Нина сидела всё так же молча, оторопев, украдкой поглядывая в конец стола, где Виктор, с чувством опрокинув очередную рюмку, хмуро и устало смотрел на всё происходящее. В глазах его стояли слёзы, и Нина видела с каким трудом он всё это выдерживает и как ему хочется, что бы всё это поскорее закончилось. Валя, очевидно, переживала то же самое, но приходилось терпеть, так как ей ещё предстояло всё убирать.
Побыв для соблюдения приличия ещё с полчаса, Нина, сославшись, и это была правда, что ей нужно к маме в больницу, поднялась и, поцеловав на прощанье Ивана Мартыновича, собралась уйти. Виктор пошёл её проводить к лифту, а заодно и покурить. – Витя, мне никак не верится. Бедная т. Маша, как же её будет нам всем не хватать! А Иван Мартынович, он же такой уже старый! Он – то как теперь? Что делать? – Нина прикурила от протянутой Виктором зажигалки.
– Боже мой, Нина! Маму не вернуть, так уж жизнь наша непредсказуема… А он? … Я про него даже слышать не могу! Это же не человек, неужели ты так наивна, что ничего не замечала? – губы его тряслись, он чуть не плакал.
– Что не замечала? Я действительно чего – то не понимаю, наверное.
– Да доконал он её, эгоист этот махровый! Как же я его ненавижу, Господи! Да, что ты о нём – то беспокоишься? Он ещё всех нас переживет, вот увидишь! Лет пять назад приезжал его родной брат, из Воронежа. Так он у нас с Валей останавливался. Алёнка была ещё маленькая, а мы жили на Маросейке в коммуналке. Но мама нас попросила, потому что этот хрен, видите ли, отказал. Матери было стыдно, а ему нет. А они ведь уже получили к тому времени эту квартиру. Покой его, видите ли, нарушать нельзя! Брата он не видел больше сорока лет, собственно, мы и не знали, что у него есть брат. Он, Иван, ведь уехал в тридцать третьем году из дома, отказавшись от семьи, их раскулачили, брата посадили,
