Турдейская Манон Леско. Всеволод Николаевич Петров

в ухабах и колдобинах, пол, в углу икона – вот наша изба. Мы с Верочкой жили на нарах, называемых здесь почему-то хорами, возле печки, на постели, устроенной из наших шинелей, пледа и полевой сумки с книгами, которая служила подушкой. Вера устроила наше ложе и так любовалась им, как будто видела в нем свой портрет. В той же комнатке вместе с нами жила хозяйка с маленьким шестилетним сыном Сашей, который пел целыми днями, тоненько, как комарик, перевирая все слова, но никогда не фальшивя в мелодии. Вера учила его песенкам. Из окон мы видели скаты холмов и в солнечные дни смотрели, как бегут по ним тонкие струйки потоков. Эшелон стоял за холмами.

      На столе появилось походное зеркальце из моего несессера и Верины коробочки, пудреницы и флаконы. Моя фотография тоже выехала на свет и была прислонена к зеркалу. Я сидел за столом как хозяин. Вера кружилась по комнатке, всю ее заполняя собой, расставляла, раскладывала и всякую минуту подбегала ко мне. Потом одевалась как можно наряднее, делала себе высокую прическу и садилась рядом со мной. Я брал ее за плечи; она клала голову мне на грудь.

      – Тебе нравится, как я все устроила? – спрашивала Вера.

      – Ты мне нравишься, ты больше всего на свете, – отвечал я.

      Вера этим удовлетворялась.

      – А тебе не скучно так жить? – спросил я.

      – Ты меня только люби, тогда не будет скучно, – сказала Вера, но неожиданно прибавила: – Пусти меня покататься верхом.

      – Как это – покататься верхом? – спросил я со страшным удивлением.

      – Меня приглашает один казак.

      – Да откуда же ты его взяла? – спросил я.

      – Мы познакомились на станции.

      – Когда же?

      – Во время бомбардировки. Мы вместе спасались.

      – Ну, тогда, разумеется, поезжай, – сказал я.

      – Мне очень хочется, – сказала Вера и быстро поцеловала меня в губы.

      – Поезжай, – ответил я.

      – Только ты не думай ничего дурного, – сказала Вера и снова меня поцеловала.

      – Можешь ехать, – ответил я.

      – Если тебе неприятно, я не поеду, – сказала Вера.

      – Я не принимаю никаких жертв, – ответил я.

      – А я все придумала, милый, никакого казака нет, я хочу, чтобы только ты был со мной, – сказала Вера и крепко прижалась ко мне.

      Вечерами мы зажигали светец. Приходил Асламазян. Мы усаживались к столу. Вера одной рукой играла в карты с Асламазяном, а другой рукой обнимала меня. Мальчик пел, как сверчок. Аннушка пряла. В глухой избе, и рядом со мной, была живая Манон Леско, в красном шелковом платье, с высокой прической, придававшей ей сходство с Марией-Антуанеттой.

      У меня был издавна какой-то смутный образ Марии-Антуанетты, не то придуманный, не то прочитанный или где-то увиденный: Мария-Антуанетта стоит у окна, спиной к залу, и с безмерным напряжением смотрит, как бесится народ перед дворцом. Потом она резко поворачивается – ее лицо все мокро от пота. Существо от пламени, вне формы, все страсти с ясностью отпечатываются на изменчивом, подвижном лице.

      Значит, есть и в восемнадцатом веке – таком совершенном и обреченном