Лунин осторожно прошел внутрь, и вдруг зал взорвался аплодисментами и криками. Кто-то встал, другие хлопали сидя. Пламя факелов заметалось то ли от всего этого, то ли от ворвавшегося уличного сквозняка – окна были занавешены тяжелыми шторами, но часть из них, похоже, была открыта.
В какое-то мгновение у Лунина мелькнула шальная мысль, что это его так приветствуют здесь, но тут же он понял. В самом конце зала, во главе стола, стоял человек с газетной фотографии. Он явно собирался держать речь.
В общей суете и шуме Лунин с Кирилловым незаметно прошли к своим местам, для них было оставлено два свободных стула. Расположившись там, Лунин почувствовал себя немного комфортнее. Он даже положил себе холодных закусок на тарелку, вдруг почувствовав резкий голод после всех пережитых потрясений. Заодно это был повод занять себя – в общей овации ему участвовать не хотелось.
Речь Карамышева он слушал в пол-уха, пытаясь в это время совладать с впечатлениями этого вечера и восстановить хотя бы отчасти душевное равновесие. Спокойствие сейчас ему было необходимо. Пока неясно было, какие сюрпризы еще приготовила ему жизнь на ближайшее время, и главное, как выбраться из всех этих приключений без потерь.
Оратор начал с каких-то детских воспоминаний, потом рассказал о своем участии в боевых действиях в прошлой войне и наконец перешел к политике и текущему моменту. Голос его, поначалу тихий и невыразительный, тут окреп, жесты стали резкими и порывистыми, и слушатели на это отреагировали: атмосфера в зале становилась все более наэлектризованной. С улицы доносились крики, толпа скандировала «Эр-нест!.. Эр-нест!», и Лунину опять стало не по себе. Что делал он в этой компании? Как раз в этот момент Кириллов наклонился к его уху и шепнул «смотри» – без кивка.
Лунин глянул по сторонам и обомлел: почти прямо напротив него сидела Моника. Они не виделись уже много лет, и сейчас, возможно, был не лучший момент для встречи. Лунин даже не уверен был, хочет ли он вообще этого, но как обычно, ее магия подействовала на него сильно. Моника смотрела прямо на него, и взгляд у нее был странный, как будто слегка оценивающий. За ее спиной находилось одно из немногих незанавешенных окон, и в нем как раз садилось солнце. Из-за этих лучей красноватого цвета ее лицо казалось темным, почти черным, с резкими тенями. Лунин отвел взгляд и внутренне как-то встрепенувшись и одернув себя, попытался стряхнуть наваждение. Увлекаться ему не следовало, особенно сейчас.
Карамышев подходил уже к самой высокой эмоциональной ноте, что обычно значило, что сейчас последует заключительный пассаж. «И тогда наши кости возопиют из могил, – говорил он, – и Господь примет нас в свою обитель, и мы скажем себе, что мы достойно прожили свою жизнь, ничем