Шизофрения. Том 2. Исаак Ландауэр

Они знали, что в благодарность за терпение скоро увидят своих пап и мам, потому что стараниями профессора им было неведомо предназначение вечно дымящей трубы крематория. Потеющий то ли от ужаса, то ли от скрытого восторга, учёный делал дрожащей рукой пометки в своем блокноте, открывая для всемирной науки новые границы человеческой стойкости и воли, зафиксированные им в вонючей духоте сырого подвала. Это был его личный триумф, и он успокаивал свою совесть тем, что, не согласись он участвовать в подобных экспериментах, его собственные дети, скорее всего, стояли бы в той же очереди на смерть, но в самых недоступных глубинах своей души он был рад таким блестящим возможностям, открывшимся для его лаборатории с приходом к власти национал-социалистов.

      Такие, как он, образованные немецкие философы и психологи, утвердили и научно обосновали идею расовой неполноценности, а исполнительные работяги в чёрной форме были лишь извечными необразованными проводниками чужой воли, призванными превратить красивую теорию в грязную кровавую практику. Человек, работающий лопатой или топором, в принципе не привык рассуждать, он лишь делает то, что велят ему приказ или присяга, в то время как образованный ум хорошо понимает, что происходит, идёт на сделку со своей совестью или лишь делает вид, но по капле умеет прочувствовать и понять, что именно творится на его глазах, какова цена его научному открытию и стоит ли оно того? Безусловно, стоит – отбросит могучий интеллект жалкие позывы остатков совести и с охотой примется за подробный конспект мероприятия.

      Музыка стихла так же неожиданно, как началась. Мысли у Сергея путались, он безуспешно старался вновь обрести контуры возвратившейся реальности, стирая со лба холодный пот и дико озираясь по сторонам. Ещё только приходя в себя, он безотчётно почувствовал какой-то неконтролируемый самодостаточный мыслительный процесс, идущий на периферии его оживавшего сознания, постепенно захватывавший принадлежащее ему по праву рождения пространство. Это был тот редчайший случай, когда человек смог уловить отблески зарождавшейся идеи, мутным диафильмом отразившиеся на задворках его личной вселенной, где с каждым мгновением различаешь всё меньше, будто теряя с пробуждением одну за другой подробности ушедшего сна. Последовал простой, как выстрел, не подлежащий сомнению вывод: как ни благородна и красива была почти пережитая им смерть, он знал, что в этой драме предпочитает быть отнюдь не главным действующим лицом. Ему чуждо стало право силы, которое он утверждал всей своей предшествовавшей жизнью, ему захотелось одного лишь голого права – а там пусть хотя бы и убивать. Во имя этой его идеи, о которой он как-то совсем позабыл.

      – Я передумал, – коротко сообщил он Андрею, который сразу всё понял.

      – Однако ты всегда был непостоянен. Не боишься, что он из одного чувства благодарности перережет тебе горло?

      – Теперь уже нет.

      – Честно признаться, неожиданно.