Георгий Таубе смотрел на них, как довольный хищник, предвидящий манёвр своей жертвы.
– Молчать! Оружие на плечо!
Разговоры стихли.
– Каждый из вас сам решит позже, какой урок следует из этого извлечь. Я сказал, что в ваших винтовках по одному патрону – я говорил о боевом. Этот был холостой. Теперь настоящие. Сержант!
– Оружие с плеча! Перезарядить!
Конмаэла пробила дрожь: «Что же, это всё был балаган? А сейчас? Сейчас его нужно будет убить? Это нереально и происходит не со мной. Меня расстреляли только что, я был там и теперь умираю в бреду и агонии, вот где я. В бреду и агонии».
Но он снял с плеча винтовку и щёлкнул затвором, зарядив следующий патрон.
– Целься!
И почти сразу же:
– Огонь!
И снова воздух сотрясли хлопки выстрелов. На этот раз отдача ударила по плечу в полную силу. Теперь никто не зажмурился, желая убедиться в отсутствии подвоха, и все увидели, как глухо, будто мешок с мукой, падает на землю тело, медленно обагряясь кровью.
Конмаэл тоже не закрывал глаз и видел, как стая пуль ворвалась в пленника, по-прежнему спокойного и молчаливого, как по его грязной рубахе расползлись пятна, как он рухнул наземь.
В ушах зазвенело, нещадно разболелась голова. Одного из рекрутов вырвало, но никто не обратил на это внимания.
Сквозь пелену до слуха донёсся какой-то грубый голос. Чей-то приказ?
Сержанту пришлось повторить:
– Оружие на плечо!
Прошло время, пока рекруты очнулись, оторвали глаза от трупа и выполнили команду.
– За ужином получите вино, – тон майора смягчился. – На сегодня всё. Вы молодцы, господа рекруты. Разойтись.
Георгий Таубе тенью удалился в башню свершившегося правосудия.
Налетел порыв холодного ветра, толкнув Конмаэла в плечо. Всё было кончено.
Вечер того дня рекрут Форальберг помнил смутно. За ужином было необыкновенно тихо, и даже сладкое вино не согрело замерших внутренностей и не растопило мыслей, катающихся по кругу ледяным шаром.
Казалось, что главное испытание пройдено и больше подобного не случится.
Перед рассветом следующего дня Конмаэл сидел в углу библиотеки при пламени чадящей керосиновой лампы. Пока все спали, он пытался собраться с мыслями и записать в дневник впечатления от прошедшей казни. «Я убил» – эти слова монолитным грузом легли на бумагу, засвидетельствовав свершившийся факт. Они будто не требовали дальнейших пояснений, оставаясь пугающе самодостаточными. Завитки не хотели складываться в буквы, а буквы в слова.
Будущий офицер смотрел на жёлтый огонь керосинки, разгонявший предрассветную тьму. Иногда он начинал дёргаться, и тогда тени плясали вокруг в диком неистовстве, словно пытаясь втянуть Конмаэла в свой языческий танец. Его разум постепенно успокоился, но оставался пустым, хоть юноша отчаянно желал передать бумаге всё, что с ним происходит. С тех пор как Конмаэл свернул с привычной дороги, он ощущал за собой трансформации, и хотел помнить,