Мои грустные предчувствия не оправдались. Светлана впустила меня к себе, и брачная ночь раздвоилась, она досталась всем нам. «В этой минеральной воде много железа», – говорил «главврач» лечебницы о ресторане. Я слизывал с кожи Светланы кисловатое, растворенное в воде железо. Гладил ее, ласкал ее грудь, упругую, как резиновый мячик моего детства. Я был счастлив.
Только поздним утром за завтраком вспомнил, что профессор так и не пришел на наш свадебный ужин.
50
Киев. 23 февраля 1985 года.
– Ты в армию ходил? – спрашивает меня Давид Исаакович из-под стола.
Там у него съестные припасы, и он, нагнувшись, пытается что-то достать. Шелестит полиэтиленовая скатерка. Наконец он выбирается и поднимает над столом кулек с картошкой.
– Так ходил или нет? – снова спрашивает он и теперь смотрит мне прямо в глаза. А я смотрю на его горбатый нос.
– Ходил, – киваю я. – Два года родине отдал.
– Значит, не только мой праздник! – На лице старика улыбка. – А я в сорок пятом Знамя Победы повесил!
Из кулька на стол выкатываются пять картошин.
– Они мороженые, но для пюре сойдут. У меня еще кое-что есть! Это хорошо, что ты пришел! – Взгляд Давида Исааковича уходит на бутылку принесенного мною портвейна. – Ты хозяйственный и добро помнишь!
– А вы на Рейхстаге знамя вешали? – интересуюсь я.
– Нет, до Берлина я не дошел. В другом городке повесил. Жаль, названия не помню. Точно знаю, что в Германии. Если б название помнил, написал бы письмо в их посольство! Может, в гости бы пригласили!.. Только хрен бы наши выпустили!.. Ты женат?
– Нет. Я один.
– Как один? – удивляется старик. – Один-единственный, как партия? А родители?
– Нет, мама есть и брат. Близнец. Только он тихий псих.
– А сердечной подруги, значит, нет, – понимающе качает головой Давид Исаакович. – Тогда открывай портвейн и сходишь сейчас в морозильник за деликатесом!
Я оглядываюсь по сторонам. В прохладной, несмотря на горящую буржуйку, землянке лишь самодельная кровать, стол, две табуретки и ящик с кастрюлями и тарелками.
– А морозильник где? – спрашиваю.
– Слева от двери. Два шага сделаешь влево, потом аккуратно рукой снег смети – там ящик.
В «морозильнике», а на улице действительно минус пятнадцать, я нахожу пол-литровую банку с тушеным кроликом. Вокруг молча стоят голые деревья. Труханов остров напоминает заброшенное кладбище. Еще довольно рано, около часа, а воздух уже теряет свою прозрачность, сереет, сливается со свинцовым небом, в котором зреют очередные снегопады.
Банку открыть нечем. Мы ее разбиваем чугунной сковородкой. Снимаем с замерзшего цилиндра кроличьей тушенки битое стекло. Потом, отказавшись от самой идеи пюре, бросаем «вымытую» в снегу картошку в чугунный казанок, туда же цилиндр тушенки, закрываем крышкой и ставим на буржуйку.
– Знаешь, – говорит Давид Исаакович, попивая мелкими глотками портвейн, – у меня ведь законная