ни нужды, ни обиды, ни унижения, ни голода. Всё то, что он за таковые принимал – пшик, полупрозрачное напыление, блеф. Евгений умел распознать талант в другом и любил красочно превознести этот талант, ненавидя его носителя тихо, с улыбкой, в себе. Василию потребовались годы, чтобы признать в Евгении самого страшного лицемера из всех. Того, кто будто бы искренне улыбается и делается радушным, завидя хоть нервирующего чудака, хоть ненавистную рожу, а хоть бы и самого большого врага! И то, что может показаться борьбой человека за человечность в себе самом, лишь оборачивается притворством. Но отчего, думал Василий, он не может взглянуть Евгению в лицо и бросить в него правдой, как перчаткой? Отчего он теряет речь и забывает дышать, когда его изощрённо унижает такой лицемер? И правда, раздирая его изнутри, вовсе не рвётся наружу?
