Собрание сочинений. Том четвертый. Рассказы. Сергий Чернец

Петро – ходили. А и верно, потому что я приходил его позвать, а во дворе одна Жучка. Ещё подумал: и куда его понесло? То с утра всё стучал топором. Видал, дом-то как обновил, вроде сто лет жить собирался. Вот и говорит: ходили мы по ягоду. А это знаешь, теперь где? Аж во второй делянке. Может, помнишь? – спросил у Геннадия Петро – Петрович и говорит, – прошли за пашни, а там опять бугры зеленые да березняк и там земляника-ягода. А сам смеётся весело. Думаю: от бражки, может, окосел, а он чудно и говорит: «Я, – говорит, – вот последнее время всё смерти боялся. Не того, что в землю, в пустоту, закопают. А пустота, оказывается, просто во мне внутри жила. Ну а теперь вот и не жалко помирать. Это, – говорит, – как на покосе много работаешь, устанешь, потом из кринки напьешься досыта, аж по лицу потечёт, и всё пил бы и пил, – вода такой сладкой кажется».

      А Геннадий Дмитриевич думал о том, что совсем об отце, о его жизни не знал он ничего. Не знал и не узнает никогда о том, как сошелся старик с этой молодайкой. Да, собственно, зачем ему всё это, удивлялся он про себя. Отчего соседу все слова отцовские помнить, а будто знал, что пригодится ему всё это рассказать.

      – А вообще-то отец твой мужик был мировой, уважал его народ. Очень уважал… – продолжал Петро.

      …А было так: «После болезни повадился он, Дмитрий Петрович, ходить к соседям, к старикам учителям, где эта НаталЯ жила. И однажды застал он у стариков Наталью одну. Вошёл, когда она пол мыла босиком. В коротком розовом платьице. Наталья не разогнулась, думала, может кто из хозяев, выпячивая всю «фигуру» свою. Когда заметила, пружинно выпрямилась, тряпка в одной руке, другой лицо отерла и платьишко стала одергивать. В шейный вырез сунула палец и кверху материю потянула, но глубокую ложбинку, розоватую не прикрыла. Сильнее надулось на груди, на боках кругло натянулось платье. Засовестилась.

      – Чего же ты, Петрович, молчком? —

      В платье этом, ну прямо девочка молоденькая, и краска в лице от растерянности.

      – Проходи уж, проходи, потом подотру, – пригласила она, когда Дмитрий Петрович за дверную ручку взялся выходить. – посиди со мной, поговори. Аль тоже боишься? – И засмеялась. – Не бойся! Давай-ка лучше сигаретку выкурим, пока моих хозяев нету. При них-то прячусь, бабка не любит. Она у меня совсем обезручела, сокрушалась Наталья, как о родной, – Вчера уж и парила её в баньке, и жиром растирала, а сегодня уехали вот в город в больницу; добрая она, всё: доченька да доченька…

      – Так-то и будешь по чужим домам всю жизнь? – спросил Дмитрий Петрович. Он осторожно прошёл от порога и присел на подставленную Натальей табуретку, которую та предварительно отерла.

      – А чего мне? – Наталья присела напротив Дмитрия Петровича на сундук у порога. – Птица вольная —

      – Сорока вон тоже вольная птица —

      – По мне лучше уж сорокой. Сосед твой всё синичек ловит по рублю за штуку продаёт, на бутылку набирает, а сорок-то не ловят и не продают! —

      – А как же