Временный комитет Государственной думы[37] кооптировал меня в свой состав и назначил комендантом Петрограда. Принятие этого назначения уже само по себе было революционным актом, но мое первое же распоряжение, отданное под впечатлением захвата Арсенала, поджога Окружного суда, разгрома полицейских участков, грабежа винных лавок, было явно контрреволюционным. Я требовал возвращения солдат в свои казармы, требовал от офицеров восстановления внутреннего порядка в частях, иными словами, стремился к возврату к старому «порядку». Так на это распоряжение и посмотрели рабочие типографии Государственной думы, отказавшиеся печатать приказ. А я помню, что, диктуя свой приказ члену Государственной думы Бубликову[38], я не сознавал, что выступаю против революции. Перед моими глазами происходили самочинные действия, и я просто котировал их как «беспорядок», а что касается революции, то, очевидно, полагал, что ею займутся политические деятели в кабинетах Государственной думы. Много позднее я понял, что именно этот «беспорядок» и был нужен для успеха революции. Недаром же И. В. Сталин[39] в одной из своих статей в 1917 году писал, что «самочинные» комитеты – железнодорожные, солдатские, мастерские, крестьянские, рабочие и т. д. – не дали смести революцию.
Преображенский запасной полк отдал себя в распоряжение Государственной думы[40]. Командир и офицеры полка, решаясь на это, несомненно, совершали революционный акт: минуя свое прямое начальство, отдавали полк в распоряжение самочинной организации – какого-то «Временного комитета», однако эти преображенские офицеры, подчиняясь думскому комитету, надеялись найти в нем ту плотину, которая затормозит революционный поток.
Я отдавал приказ о занятии революционными войсками Адмиралтейства, являвшегося последним оплотом правительственных войск. Но в то же время я сговаривался с полковником Доманевским[41], начальником штаба отряда георгиевских кавалеров[42] генерала Иванова[43], шедшего из Ставки на Петроград, для совместных действий в целях наведения «порядка»[44].
Вечером 1 марта в Таврический дворец стали приходить слухи о том, что офицеры якобы запирают солдат в казармах и заставляют присягать царю. Если исключить «присягу царю», то это было примерно то, что я хотел потребовать от офицеров в моем неизданном приказе от 27 февраля, о котором я упоминал выше. Теперь я понимал, что при сложившихся обстоятельствах это было недопустимо. На меня накинулся Стеклов, обвиняя в пособничестве этим выступлениям офицеров. Я произвел разведку всех этих слухов, зная, что фактически никаких подобных выступлений офицеров не было, я не желал их, потому что опасался кровавых расправ с начальниками в таких случаях, и решил не допускать их. Я это высказал Стеклову.
«Вы