Сказали человеку:
«Поклонись!» —
Он поклонился
И ушел от казни.
Сказали человеку:
«Ты велик!» —
Не усомнился он
Ни в коем разе.
Сказали: «Мразь!» —
И отразился лик
В воде стоячей
Безобразней мрази.
Сказали: «Пой!» —
Он: «Подпою – запой!»
«Люби!» – сказали. —
Пламенел очами.
Сказали: «Ешь!» —
Наелся.
«Будь собой!» —
Он растерялся
И пожал плечами.
«Там есть, за вершинами гор…»
Там есть, за вершинами гор,
Долина согласья и лада?
Там сердцу понятен укор
Небесно-открытого взгляда?
Ужели и там – суета?
Но слышу, идет издалека:
«Спасет этот мир красота»
Сквозь гневное «Око за око!».
Колеблется, зиждется: там
Спит ночь на коленях у света,
И Слово подходит к словам…
Иначе зачем мне все это?!
«Радость моя высока́…»
Радость моя высока́,
Счастье мое вели́ко:
Сыплю из туеска
На клеенку клубнику.
Медленно наклоняю,
В помощь ладонь подставляю,
Чтобы бочок не поранить
Самой румяной крайней.
Все, высыпаясь, подряд
Прямо в глаза мне глядят!
«В далях поднебесных…»
В далях поднебесных
Под ночной звездой,
В клубнях полновесных
В почве молодой
Есть всегда такое,
Что собой роднит
Поле золотое,
Солнечный зенит,
Маленькую мяту
Со скалой большой…
Всех же, вместе взятых, —
Всех, всех, всех! – с душой.
Дождь
Хлынувший рассыпчатым свинцом,
Полоснет по речке, по отаве.
Забежит соседка на крыльцо,
Тазик на приступочку поставит.
Вспомнит про забытое белье.
И – на дождь!
Пригнется, осмелеет.
Платьице промокшее ее
Тело обхлестнет, порозовеет.
Дождь в захлебе пуще задробит,
На нее глазея бесшабашно.
Но ее ревниво заслонит
Мужняя промокшая рубашка.
Элегия
Я слышу, я вижу: в чужие края,
Скользя по обветренным сходням,
Уходит наивная вера моя,
Уже безвозвратно уходит.
Но даже и там, в запредельном краю,
Во мраке забывчивом с грустью,
Приметив наивную веру свою,
До самой земли поклонюсь ей…
«Притиснут в очереди длинной…»
Притиснут в очереди длинной
К спине невидимой чужой,
С ней, очередью, пуповиной
Незримо связанный, слезой
Незримо-общею омытый,
Жалелый жизнью, ею битый,
След в след ступаю к рубежу