Улисс. Джеймс Джойс

смотрел как она наполняет мерку и переливает в бидон густое белое молоко, не своё. Старые усохшие титьки. Она наполнила ещё мерку и добавочку. Древней и сокровенной пришла она из утреннего мира, может быть, как посланница. Зачёрпывая, она нахваливала молочко. На раcсвете крючится подле смирной коровушки в косматом поле – ведьма на грузде – упругие струйки бьют из доек под сноровистыми пальцами в морщинах. Вокруг, в шелковистой росе, помукивает привыкшая к ней скотина. Шёлк на бурёнках и на старушке-вековушке, как говаривали в старину. Ходячая развалина, низменная форма кого-нибудь из беcсмертных, прислуживает пришлому завоевателю и своему бесшабашному изменнику; их общая кикимора-царица, посланница сокровенного утра. Пособить или упрекнуть – неведомо, но он презрел заискивать.

      – Очень хорошее, мэм,– сказал Хват Малиган, разливая молоко по чашкам.

      – Да, вы ж попробуйте, сэр.

      Он отпил по её уговору.

      – Нам бы всем жить на такой прекрасной пище,– сказал он ей чуть громковато,– так и не были б страной гнилых утроб и порченых зубов. Живём в болоте, жрём что подешевле, а улицы вымощены пылью, конским навозом, да плевками чахоточных.

      – Вы студент медицины, сэр?

      – Да,– ответил Хват Малиган.

      Стефен слушал с безмолвным презрением. Она склоняет свои седины пред всяким горлопаном, её костоправ, её лекарь; меня в упор не видит. Пред голосом, что исповедует её и смажет елеем перед могилой всё, что осталось от неё, но её женское нечистое лоно, людская плоть, но не по-Божьему подобию, добыча змия. А вот ещё один горлопан вынудил её молчать, блуждая неувереным взглядом.

      – Понимаете что он говорит?– спросил её Стефен.

      – Это вы, сэр, по-французски?– сказала старуха Хейнсу.

      Тот разразился новой речью, подлинней, поуверенней.

      – Это он по-ирландски,– пояснил Хват Малиган.– Или ирландский с вами не катит?

      – Так и знала, что ирландский,– ответила она.– Вы, должно, с запада, сэр?

      – Я – англичанин,– ответил Хейнc.

      – Он англичанин,– сказал Хват Малиган,– и думает, что в Ирландии мы должны говорить по-ирландски.

      – Конечно, должны,– сказала старуха,– просто стыд, что сама-то я не знаю. А кто поученей мне говорили, уж такой, мол, замечательный язык.

      – Замечательный, не то слово,– подхватил Хват Малиган.– Чудесный полностью. Подлей-ка нам ещё чаю, Кинч. Выпьете чашечку, мэм?

      – Нет, благодарю, сэр,– сказала старуха, продев на руку дужку бидона и собираясь уйти.

      Хейнc спросил у неё:

      – Счёт при ваc? Пора бы и расплатиться, не так ли, Малиган?

      Стефен наполнил три чашки.

      – Счёт, сэр?– сказала она, останавливаясь.– Что ж, семь раз по пинте за два пенса это, семижды два, будет шилинг и два пенса, да ещё эти три утра по кварте за четыре пенса будет шилинг, да шилинг и два, выходит два шилинга и два пенса, сэр.

      Хват Малиган вздохнул и, положив в рот корочку, толсто намазанную с обеих сторон маслом, выставил ноги вперёд и начал рыться в своих карманах.

      – Расплачивайся с довольным видом,– поучающе улыбнулся ему Хейнc.

      Стефен налил в третий