Чуть не заревел Осьмуша при скоморохах-то от таких воспоминаний… Удержался, – другую сестру вспомнил, побойчее, посмелее. Та, хоть и тяжко ей было, рта при отце лишний раз не открывала, не то, чтобы боялась битой быть, а из почитания старшего. Маленьких уж больно любила, кого надо и защитить могла. Сила в ней недюжинная была, что ли, – Осьмуша того не ведал, сам невелик тогда был. Помнил только, что в мать та сестрица пошла характером, да в бабку-травницу по отцовской линии. Знай себе, свое дело делала, вместе с бабушкой травы собирала, сушила, отвары училась делать, настойки всякие, в общем перенимала мастерство. Осьмушка, как все дети малые, наблюдательным рос, думалось ему иногда, что эта сестрица, как ведьма из сказки, коли надо наказать кого – испепелить глазищами своими огромными сможет, а коли согреть надо – согреет. Такая девка была, сам отец при ней не серчал так с дури-то своей пламенной-воспламеняющейся, а гневался скоро, да затихал еще быстрее.
О том, что и в нем такая сила спит, – родня как-никак, Осьмуша не догадывался, не задумывался. Он все больше гнал любые думы прочь, да втихаря печалился о себе любимом, самому себе жалуясь на судьбу с её несправедливостью. И эта жалость к себе такой бунт в нём против всего мира поднимала, казалось, если бы сама жизнь вдруг решилась бы предстать перед ним в виде человека, обернулась бы парнем, вот примерно его, Осьмушкиного возраста, подошла к нему и сказала бы вдруг: «Осьмуша, это я всё это задумала для тебя, я, Осьмуша…», то он тотчас бы налетел на этого парня с кулаками и так ему всыпал бы, чтобы уж никогда! Никогда! Чтобы ему и в голову не приходило больше такого для него задумывать! Впрочем, жизни и не нужно было специально оборачиваться никаким парнем. Отдувался-отбивался за свою горестную жизнь Осьмушка со всем «старанием». Очень быстро он научился карманничать, срезал поясные сумки, потом всю добычу делили, да гуляли на чужое добро ворованное. И драки были, и с вилами их люди гнали. А они под видом скоморохов путешествовали ватагой из сорока человек, представления показывали, да своих же зрителей и грабили. А если замечали их, то и побои чинили, иногда и убийства случались. Друг за друга скоморохи горой стояли, отбивались.
Жили сытно, всегда у них было, что поесть и что выпить. Жизнь текла веселая, бродили они везде и всюду. После тяжелого детства, наконец, Осьмуша почувствовал себя человеком вольным. Сначала стыд чувствовал, когда кошельки срезал, потом привык. И когда первого мужика они всей бандой забили насмерть, Осьмушу рвало долго. Но потом прошло и это. Ожесточился он, к семнадцати годам из мальчика мужиком заделался… Рослый детина получился, морда широкая, кудри длинные нечёсаные, плечи – сажень, кулак – кувалда….
И вот как-то, в самую пору, когда Масленица была в разгаре, банда, в которой прижился Осьмуша, готовила представление и брела к небольшой деревушке. Шел снежок. Ватага похохатывала, перебрасываясь солеными шутками, стишками, прибаутками, и разогревалась