Однако, проходя в Тонечкину комнату, я не заметил ни одного предмета мебели, стоявшим задом наперед.
– Тонечка, душа моя, – ласково и одновременно испуганно проворковал я, – а что ты делала только что? Что за шум такой я слышал за твоей дверью?
– А-а, – совершенно спокойно сипло хрипела Тонечка Воробьева, – я антресоль разбирала, а оттуда посыпалось…
Я ярко представил, как, стоя на мысочках на табуретке, Тонечка тянется вглубь антресоли… Вот слева и справа от нее сыплются всякие сверки, старые ботинки, кастрюли, вот примус грохнулся об пол… вот старая закопченная керосинка покатилась по кругу… Тонечка Воробьева машет элегантными ручками, ничего не может поймать… оранжевый шарф развивается…
– Ну и где это все? – недоуменно спросил я.
– Как где? – правдиво изумилась Тонечка. – Назад запихала все!
– Ну, а ты вроде как болеешь! – продолжал не понимать я. – Кстати, как болеется?
– Да нормально все, – хрипела и сипела Тонечка, – только глотать очень больно. Температура высокая.
– Ну ты даешь, радость моя! Разве так можно!
– Ну, не могу больше лежать. Надоело.
– А где все твои? – осторожно поинтересовался я.
– Одна я, – вдруг застеснялась Тонечка Воробьева и опустила глаза вниз.
Я следил за ее взглядом, подозревая, что она, хоть на мгновение, глянет на какой-нибудь шкаф.
– Ну, – неопределенно просипела Тонечка Воробьева, – так получилось.
– Тебя что, бросили? – ужаснулся я.– Тебя оставили умирать одну и некому, типа стакан воды подать?
Тонечка тепло так, совсем по-домашнему улыбнулась и почти без хрипа и сипения нежно произнесла
– Дурачок!
Слово – пароль! Слово – ключ! Слово – рубильник! Во мне что-то щелкнуло… включился какой-то мощный механизм!
– Немедленно в кровать! – почти прокричал я. – Это я тебе как доктор говорю!
К чему я это брякнул? До сих пор понять не могу.
Тонечка Воробьева стояла передо мной такая открытая, такая желанная! Раскрасневшееся лицо ее, то ли от температуры, то ли от желания было прекрасно! Красивые еврейские глаза блестели и излучали такую энергию, которой я противостоять не мог… да и зачем?
Апельсины, рассыпанные по полу в странном безобразии своем, яркий оранжевый шарф, наброшенный на телевизор, все это усиливало нашу страсть. Тонечка Воробьева, разметавшись на измятой постели, мотая своей чудной головкой из стороны в сторону стонала, и бормотала странные незнакомые мне слова на языке, чем-то похожим на немецкий.
– Какая же ты у меня горячая, – также бормотал я, почти не понимая, что бормочу.
– Тем-ах-тем-перату-ра… – перешла на русский Тонечка Воробьева.
Дыхание Тонечки было горячим. И пил я его, как пьют воду в горячей пустыне. И вкус