– Ну, раз Меланья Скалинская здесь задержалась из-за непогоды со своими крепостными актерами, – усмехнулся Клавдий Мамонтов. – Слышишь, как они стараются? Сами себя перекрикивают.
Но лозы рук, хрустальные, крепки – любовь их вьет…
Актриса в тулупе и маске, изображающая нимфу Галатею, хрипела это надсадно вперемешку со старческим кашлем и била в тамбурин.
– Их водкой напоили допьяна, они и стужи не чувствуют, – Мамонтов уже собирался закрыть окно, но внезапно…
Язык и ум теряя разом, гляжу на Вас единым глазом,
Единый глаз в главе моей, когда б судьбы того хотели,
Когда б имел я сто очей, то все бы сто на Вас глядели…
Это громко проорал актер в вывернутом наизнанку овчинном тулупе и золотой одноглазой маске Циклопа, колотя в барабан под нестройную музыку.
– Стихотворение моего отца, – Пушкин-младший всплеснул руками. – «Циклоп». Отец внучке Кутузова это написал с намеком. И вот, поди ж ты! Ну как такое может быть? Я его месяц назад лишь в архиве отца нашел. И нате – они его уже читают с подмостков! Как ушло в народ? Я удивлюсь порой – его стихи, которые он никогда не читал публично, не издавал, даже те, что были запрещены цензурой, ходят в списках, читаются… Как? Откуда?
– Гомер вообще ничего не публиковал, а все греки его знали наизусть. Саша, это гений поэзии, – Мамонтов улыбался. – Это уже не принадлежит ни тебе, ни архиву, ни издателю. Это все уже в воздухе витает. «Товарищ, верь: взойдет она / Звезда пленительного счастья, / Россия вспрянет ото сна, и на обломках самовластья напишут…» А насчет «Циклопа» – твоя жена ведь его тоже прочла. Рассказала Меланье, та запомнила, записала и отдала актерам. Благо это старой испанской поэме созвучно.
– Никто нигде и никуда не воспрянет, Клавдий, – Александр Пушкин-младший налил в их бокалы красного вина из бутылки, что стояла на подносе посреди стола. – Оставь эти мечты. Свобода, равноправие, незыблемость закона, уважение прав, достоинство – это все Европа. А мы здесь в своих снегах, в своем азиатском медвежьем углу. Видел, что сегодня в Дворянском комитете творилось? Чуть не до драки… Фельдъегеря с известием о Манифесте со дня на день из Москвы ждут, а сами готовы друг другу в глотки вцепиться. И это уездное дворянство! Это соль нации. Опора государства. Я, мировой посредник, в растерянности. Что будет, когда мужики свое слово захотят сказать? Отец был идеалист. Поэт. Послужил бы он в полку, как я. Пожил бы, посмотрел бы, что сейчас. Где мы очутились, в какой яме после Крымской войны. Никому это счастья не принесло. Все лишь усугубило. Деградация государства, общества… упадок духа, мысли… черная меланхолия. Даже до жандармов это уже дошло. Шеф корпуса жандармов ратует за безотлагательные реформы – на чем это записать, на каких скрижалях? Как мы жили все эти годы? Мне иногда страшно становится. Но я офицер, я солдат, я присягал государю. Я воевал за него! И вот я вижу, до чего он довел Отечество. И умер! Все, финита