– Пусть будет так; примем нашу судьбу, мой друг. Вы поедете завтра. Сколько вам нужно времени на это путешествие?
– Месяц, Антония, я вернусь через месяц.
– Месяца вам будет недостаточно, Теодор, за месяц вы ничего не успеете увидеть. Я даю вам два, три месяца – одним словом, столько времени, сколько вам будет нужно, только я потребую от вас выполнить одну, или, лучше сказать, две вещи…
– Какие, милая Антония, какие? Скажите скорее!
– Завтра воскресенье, и будет служба. Наблюдайте за мной из вашего окна, как тогда, в день отъезда Захарии Вернера. Как только, мой друг, вы увидите, что я, глубоко опечаленная, вхожу в церковь, проследуйте за мной и встаньте рядом, как обычно. В ту минуту, когда священник возвысит тело и кровь Господню, вы дадите мне две клятвы: первая – быть мне верным, вторая – не играть больше.
– О! Все, что вы пожелаете! Милая Антония, я клянусь вам…
– Тише, Теодор, тише, вы поклянетесь завтра.
– Антония, Антония, вы – ангел.
– Теперь, когда мы расстаемся, Теодор, не хотите ли вы поговорить с моим отцом?
– Да, вы правы. Но, признаюсь вам, Антония, я боюсь, я не могу решиться. Боже мой! Я так ничтожен, чтобы сметь надеяться…
– Вы тот человек, которого я люблю, Теодор. Идите к отцу, идите.
И, сделав Гофману знак рукой, Антония отворила дверь в маленькую комнату, служившую ей молельней. Теодор смотрел на девушку, не отрываясь, и когда дверь затворилась, он послал ей из-за стены бесчисленные поцелуи, в которые вложил все треволнения своего сердца.
Потом молодой человек вошел в кабинет маэстро Готлиба. Тот уже настолько привык узнавать о появлении Гофмана по его шагам, что даже не поднял на него глаз и продолжал переписывать ноты на пюпитре. Спустя минуту маэстро, так и не услышав ничего, обернулся.
– Ах! Это ты, милый друг, – сказал он, запрокидывая назад голову, чтобы взглянуть на Гофмана через очки. – Что ты хотел?
Гофман открыл было рот, но так и не смог вымолвить ни слова.
– Ты что, язык проглотил? – спросил старик. – Черт возьми! Вот это было бы досадно! Ты же такой охотник поговорить – как примешься болтать, так тебя не остановишь. Не мог же ты и впрямь лишиться дара речи. Разве только в наказание за то, что употребил его во зло.
– Нет, маэстро Готлиб, нет, я пока еще могу говорить, слава богу. Только то, что мне нужно вам сказать…
– Ну?
– Крайне трудно произнести.
– Да неужели так трудно сказать: «Маэстро Готлиб, я люблю вашу дочь?»
– Вам об этом известно?
– Да