– Отоспался? – спросил я.
– Спал.
– Куришь зря ночью.
– Курю, как дурак, – соглашается он. – Два, а то и три раза за ночь обязательно встану.
Проверяем еще одну сеть: на воде ровная строчка поплавков-балбер.
– И здесь никто не живет, – громко говорит Чуря. Плывем к другой сетке и еще издали видим: у края, у самых кустов, поплавки сошлись в кучу, смешались.
– А там кто-то живет, – довольно говорит Чуря и берет в руку темляк – железный крюк, чтобы поддеть крупную рыбу.
Поднимаем сома пудов на пять. Как все озерные сомы, он черен, лишь брюхо светлеет мраморно. В лодку он идет легко: темляком под челюсть, голову перевалишь через борт и вот она – в лодке, черная глыба, глаза-бусинки, усы.
Трогаем дальше, через протоку, мимо зеленых островов, где теперь цветут одуванчики, алые маки и ландыши: белые колокольцы на твердых граненых стеблях. Там аржанец – мягкая пыреистая трава и морщинистый, шершавый филовник.
Вода поднимается. Неделя пройдет, остров затопит, и в теплой воде на эту зеленую траву, еще не поникшую, будет лить свою маковую желтую икру пузатая красноперка.
Еще двух сомиков поднимаем, небольших, килограмм по тридцать, и уходим в полой, в разливы. Там по лету – сырые низины, болотца с кугой, камышами. Теперь – вода. Проверяем вентери – круглые сетчатые ловушки с крыльями на входе.
Нынче в вентери попадается линь. Сколько лет его не видали, уже забыли совсем. В старые времена здесь было озеро, оно так и звалось Линево. По лету заросшее, покрытое ряской. Там удить было непросто. Заранее делаешь оконце, зелень разгребешь, выдерешь. И лишь на другой день, на заре, приходишь ловить.
Забросил и жди. Линь берет странно: чуть шевельнет поплавок и молчит. Снова шевельнет, и опять – тишина. Если не выдержишь, тронешь – уйдет. Надо терпеть. Порою целый час будет пытать. Потом резко берет и ведет в сторону. Можно подсекать.
Ловили когда-то в детстве. Теперь и места не сыщешь, где это озеро. И про линей вовсе забыли. Но вдруг этой весной пошел в вентери линь. Это мне еще в поселке сказали.
Теперь плывем к вентерям. Я жду.
Здесь, среди разлива, в полоях, вовсе тепло, даже теперь, поутру. Солнце, чистое небо, птичий гомон вокруг. Чуря до пояса разделся. Он крепок, силен; от прошлой пьянки отходит: спадает опухлость лица, глаза широко раскрываются.
– Когда не пьешь, хорошо, – угадывает он мои мысли. – А запьешь, дурак дураком делаешься. А не пьешь – прямо замечательно. Выспишься, почитаешь. Вчера я журнал начал, про индейцев, вот интересно они живут…
Чуря любит потолковать о прочитанном. Толкуем.
А в первом же вентере, словно в подарок, поднимаем пару линей. Золотистые, в мелкой кружевной чешуе, как солнечно светят они… А в лодке быстро темнеют. И любая рыба…
Вот он – вентерь. Поднимешь, там в засаде, в нитяной клети, полосатые горбачи – окуни: малахитовая зелень панциря, черные стрелы спинного плавника, розовые