– Нет, нет… – отказывается он. – У меня свой хлеб, я принес. Мне только чаю, хороший у вас чай.
Вконец иссохший и почерневший уже не лицом, а ликом от голода и от стылости, в нашем доме он словно оттаивал и разумные речи вел, вспоминая прежнюю жизнь да сетуя на тяготы нынешней. Иногда он приносил баян, который облупился, расклеился вместе с хозяином, переживая времена несладкие. Но Юрий что-то играл, объявляя громко: «Чайковский! „Времена года»!»
Теперь старому дому пришел конец. Когда, схоронив сестру, тетю Нюру, мама моя впервые осенью стала собираться на зимовку в город, для Юрия это была трагедия. Он изо дня в день отговаривал:
– Зачем вы уезжаете? Здесь такой воздух замечательный, чистый, пахучий! – Он картинно вдыхал полной грудью и руки возводил. – Аромат! А в городе… эти машины, заводы… И воды там нет. Ведь ваша вода, она такая вкусная. Поэтому у вас такой чай замечательный!
Мать моя лишь вздыхала.
– Я буду два раза в день приходить к вам, – обещал Юрий. – Буду вам печку топить, воду носить, в магазин ходить. Оставайтесь… Скучать не будете. Я буду играть на баяне. И патефон принесу с пластинками… Там – Бетховен, Шопен, Мусоргский…
Второго веку никому не дано. И нашему старому дому – тоже.
Поздней осенью да зимой в поселке бываю я редким наездом ли, проездом. Конечно же навещаю наш старый дом. Отопру замок, войду в пустые, гулкие комнатки – и скорее вон. По двору пройдусь, повздыхаю. Голые деревья, заборы, сороки стрекочут да посвистывают синицы. Соседей не видно. Да и какие теперь соседи: сплошные квартиранты-беженцы ли, переселенцы из Казахстана да Узбекистана.
У Юрия во дворе вижу набитые тропки, значит, живой он, хотя ставни окон затворены. Это – для тепла. Дом его по-прежнему обходится без топки, в любые холода.
Самого Юрия зимою, слава богу, вижу я вовсе редко. Глядеть на него – сердце болит. Вот он еле бредет: маленький, гнутый, в тяжелом зимнем пальто, стародавнем, видно, от отца осталось. Зимняя шапка с опущенными ушами, а под шапкой для тепла какая-то грязная тряпица, чтобы не поддувало. Голова-то усохла, вот и шапка стала большой. Лицо у Юрия – в кулачок. Впалый от беззубости рот. Острый нос, а глаза провалились. Еле бредет. Еле тащится. И куда?.. Нынче таких людей не больно привечают. Иные пришли времена.
Возле дома
Старый дом наш и двор в пору летнюю тонут в зелени. Возле ступеней крыльца, словно богатырский дозор, растут два лопуха, раскинув просторные листья, пахучая мята тянется, вот-вот зацветет.
Вроде нехитрый убор. И ежедневного полива не просит. Лишь в долгую жару надо поддержать. И все.
В двух шагах от крыльца – гущина ландышей. Они уже отцвели нежными колокольцами, но зелень листьев свежа.
Возле погреба с просевшей покатой крышей, возле старых сараев вначале приютилась, а теперь осмелела, стайкой растет дикая моркошка в белом пахучем цвету. А рядом, тоже рослый, – козлобородник да заячья капуста, когда-то привезенная от далекого озера Назмище. По земле стелется птичья греча да ползучий клевер с белыми и розовыми головками, тут же вольно раскинулась