Скрутив Мэри-Энн, она зажала ей ноздри, чтобы заставить дышать ртом. Так они и сидели, сцепившись в зловещий клубок, и Ханна не давала ей сомкнуть челюсти, чтобы спасительная влага мало-помалу капала в разинутый рот.
– Сюда, сюда! – призывал мистер Райхманн, глава небольшой адвокатской группы, которую наняла для меня свекровь, но не из беспокойства за мою судьбу, а из опасений, что я окажусь за решеткой и тем самым запятнаю репутацию семьи.
Райхманн и его помощники звали меня под навес, но я притворилась глухой. Они страшно разозлились, что их не слышат, точнее, не замечают, а это уже совсем другая штука – на мой взгляд, куда более оскорбительная для записных ораторов, которым безраздельно внимают судьи, присяжные и другие участники процесса: те, кто поклялся говорить правду или воспользовался правом хранить молчание, а также те, чья свобода зависит от конкретной доли истины, которую они решат приоткрыть. Когда же я наконец очнулась и перешла к ним под навес, промокнув до нитки и дрожа от холода, но все же улыбаясь самой себе и радуясь вновь обретенной толике фантазии, они загалдели:
– Что это за выходка? О чем вы только думаете, Грейс? Вы рехнулись?
Адвокат Гловер, самый доброжелательный из всей троицы, накинул мне на плечи свой пиджак, и вскоре ручьями текущая с меня вода пропитала дорогую шелковую подкладку и наверняка бесповоротно испортила вещь; приятно, конечно, что обо мне проявили заботу, но я бы предпочла, чтобы испорченным оказался пиджак статного, импозантного Уильяма Райхманна.
– Пить захотелось, – ответила я, так и не утолив жажду.
– Мы же идем в ресторан. До него рукой подать. Через пару минут вы сможете заказать любой напиток по своему выбору, – убеждал мистер Гловер, а двое других тыкали пальцами в указанном направлении, бормоча какую-то ерунду; но мне нужна была дождевая и морская вода – вся бескрайняя ширь океана.
– Надо же! – выдавила я, смеясь от мысли, что могу выбрать любой напиток, только не тот, которого мне хотелось.
До этого я две недели провела в тюрьме и сейчас глотнула свободы лишь в ожидании вердикта. Хохот гигантскими волнами сотрясал мои внутренности, поэтому адвокаты сочли за лучшее оставить меня в вестибюле, куда мне и принесли еду, чтобы я клевала сэндвич под бдительным оком гардеробщика, восседавшего на своем насесте. Так мы и косились друг на друга, словно две птицы, а меня до колик распирало от смеха: еще немного – и мне бы сделалось дурно.
– Итак, – начал мистер Райхманн, когда мы воссоединились после обеда, – обсудив это происшествие, мы пришли к выводу, что защита по линии невменяемости может, несмотря ни на что, оказаться вполне перспективной.
От мысли, что я не в себе, защитники воспрянули духом. Если до обеда они проявляли нервозность и пессимизм, то теперь, дружно закурив, стали поздравлять друг друга с успешным завершением какой-то неизвестной мне тяжбы. Вероятно заподозрив у меня нервное расстройство и едва оправившись от первого шока, адвокаты решили заручиться медицинскими документами, пригодными для использования в суде; теперь они по очереди похлопывали меня по плечу и увещевали:
– Не волнуйтесь, дорогуша. Вы и без того достаточно пережили. Доверьтесь нам, мы свое дело знаем.
Упомянув какого-то доктора Коула, они добавили: «В высшей степени благожелательный человек, вот увидите», и стали сыпать его регалиями, которые для меня были пустым звуком. Не знаю, кто из них – Гловер, Райхманн или тихоня Лиггет – придумал уговорить меня восстановить по памяти цепочку в двадцать один день, чтобы впоследствии предъявить суду мой «дневник» в качестве оправдательного документа.
– Но если мы будем делать ставку на ее невменяемость, то затея с дневником теряет всякий смысл, – осторожно предположил мистер Лиггет, словно боясь нарушить субординацию.
– Пожалуй, вы правы, – согласился мистер Райхманн, поглаживая свой крупный подбородок. – Давайте посмотрим, что еще она учудит, а потом уж примем окончательное решение.
На обратном пути в зал суда, где мне вместе с двумя другими обвиняемыми, Ханной Уэст и Урсулой Грант, предстояло выдержать битву не на жизнь, а на смерть, адвокаты смеялись, размахивали сигаретами и высказывались в мой адрес так, словно меня рядом не было. Мне исполнилось двадцать два года. Замуж я вышла два с половиной месяца назад – и более полутора месяцев оставалась вдовой.
Часть I
День первый
В первый день мы почти все время молчали: просто не могли осмыслить трагедию, которая разворачивалась у нас на глазах в бурлящей воде, и силились хоть что-то понять. Вахтенный матрос Джон Харди, единственный член экипажа, оказавшийся в спасательной шлюпке номер четырнадцать, с самого начала принял командование на себя. Чтобы добавить нашему суденышку остойчивости, Харди закрепил за каждым пассажиром определенное место сообразно его комплекции, а поскольку шлюпка сидела в воде очень низко, нам было