– Да ведь к тебе красавица приходила!
– Какая еще красавица? – огрызнулся я.
– А бог тебя знает, какая. К тебе, а не ко мне приходила. Если ко мне красавица приходит, так я знаю, какая она. Старое поколение, знаешь, оно какое было…
И он рассказал, какое было старое поколение.
«Ожил дед», – подумал я и сказал:
– Ладно, дед, а то прискочит сейчас Клара насчет этого ужа…
– Да она с Кларой и говорила, – сказал дед счастливо, – ей-богу, ей-богу… Ничего ей не открыла, ничего! Та и так, и сяк, и «передать, может быть, что-нибудь», «дайте телефон, он позвонит» – та ничего! Вся покраснела, пошла и говорит: «Звонят тут ему всякие!»
И дед хмыкнул.
Он был заводила и озорник, этот семидесятилетний пьяница с толстым сизым носом. Пил он как дьявол, столярное дело знал ангельски, любил поозорничать, посмеяться, посплетничать, а может – кто же его знает? – еще и вправду погуливал.
– Так, значит, не приходила, а звонила, – сказал я. – Так почему ж ты знаешь, что она красавица?
– Знаю, – хмыкнул дед, – я раз сам к телефону подходил. Знаешь, какой голосочек – незабудочка! Вот у барышни Фольбаум был такой голосок. «Скажите, когда я могу увидеть…» – и тебя по всему артикулу. «Можете, говорю, увидеть сегодня, его Совнарком вызвал, сейчас ожидаем обратно». – «Ах, большое, большое вам мерси». – «Пожалуйста, мы всегда хорошим барышням служить рады». Так что ты в трусах сегодня не сиди, а то она придет, а ты, как Ванька малый, без брюк, довольно стыдно будет. (Был у него такой какой-то Ванька малый – предел человеческого падения, серости и дурости. Меня он с ним сравнивал еще редко и то больше за глаза, зато по отношению к остальным этот несчастный Ванька так и не слезал у него с языка.)
– Ну, ладно, дед, – сказал я, – иди-иди, а то, верно, она придет, а мы тут с тобой…
Пришла она только на следующий день. Я сидел и писал карточки и вдруг поднял голову и увидел привидение! Да, да, это первое, что пришло мне в голову, – привидение! Так она была страшна и так бесшумно появилась на пороге.
– В чем дело? – закричал я, вскакивая (я был все-таки в одних трусиках, иначе здесь было невозможно работать). – Музей закрыт!
Она чуть улыбнулась и сказала:
– Мне нужны вы. Я похожу по музею, одевайтесь! (Голос был, правда, мелодичный и молодой.)
Через пять минут она пришла снова и представилась: прозектор медицинского института, вдова профессора Ван дер Белен.
– У меня к вам дело.
– Садитесь, пожалуйста, – пролепетал я, а сам сесть не смог да так и стоял до конца разговора.
Она давила меня всем – своей осанкой, желтым верблюжьим лицом, скулами, несгибаемым бурым пальто, словно выкроенным из жести, черным пузатым портфелем, который она сейчас же положила на стол.
– Вот что я хочу вас спросить, – сказала она, чуть кривя тонкие, высокомерные губы. – Нет ли у вас в музее хорошего скульптора?
Я сказал, что и никакого-то нет, есть только мастер по муляжам.
– Му-ляжжи? – переспросила она. – Нет, это мне, конечно,