Почему мать наказывала именно едой, как раз было вполне понятно. Для нее еда была огромной частью жизни и по значимости могла сравниться лишь с любовью к сыну. Еда – любовь…
Почти все время она проводила на кухне. Кухня являлась ее безраздельным царством. Иногда мальчик думал, что мать и родилась на кухне. Готовила безумно вкусно – не зря же считалась лучшей стряпухой деревни. «Наверное, она совсем не устает днями напролет резать овощи, разделывать мясо и слушать шипение масла на сковороде», – размышлял мальчик, дожевывая последнюю печенюху.
Лишь стоило похвалить результаты ее труда, и более счастливого человека не сыскать на всей Земле. Мать, всегда очень придирчиво относилась к словам людей, легко различая ложь и правду, но когда дело касалось приготовленных ею блюд, она напрочь теряла чутье, со счастливым румянцем принимая на равных и грубую лесть, и заслуженные комплименты.
Мальчик часто казалось, что в ее жизни существовало лишь две важные вещи: кухня и сын (хотя ему как-то неуютно было называть себя «любимой вещью матери»).
Мать обожала готовить, вкладывая в это занятие всю себя. Только отец никогда этого не замечал. Каждый раз приходя домой, он молча садился за стол и также молча, словно подражая свои баранам, которых пас, двигал челюстью, просто запихивая внутрь что подадут, и вовсе не разбирая вкуса – лишь бы чем набить желудок. Со стороны это выглядело настолько мерзко, что ни мальчик, ни тем более мать, не могли этого вынести, и поскорее ели уткнувшись каждый в свою тарелку. А что делать?
Доев печенье, мальчик засунул пустую обертку в рюкзак, чтобы выбросить ее завтра по дороге в школу. Мысли о школе и о завтрашнем дне вызвали в нем жуткую неприязнь, от которой аж передернуло.
– Ладно… – выдохнул он. – Завтра будет завтра, – и чтобы не думать о чуть-чуть притупившемся голоде, решил чем-нибудь себя занять.
Достал из выдвинутой полки несколько белоснежных альбомных листов. Затем сгреб в охапку разбросанные по столу карандаши, поставил их обратно в зеленый стаканчик. Аккуратно стопочкой уложил перед собой листки. Из груды карандашей выбрал пять штук, на первый взгляд ничем не отличающихся друг от друга. Разложив их ровно, словно шпалы на одинаковом расстоянии, чуть повыше бумаги, на секунду замер и довольно, как писатель, только что закончивший роман, осмотрел рабочее место. Сложенные стопкой листы, стирательная резинка и пять карандашей на заваленном учебниками столе смотрелись в самый раз. Посидев так с минуту, как если бы набирался сил перед финальным броском, он все-таки решился – резким, неожиданным для стороннего наблюдателя движением, схватил один из карандашей. Могло показаться, что орудие было выбрано наугад, хотя на самом деле