– Вот, – обрадовался мужчина в шароварах. – Девушка в этих местах ходить не будет.
Образ испарился в розовом небесном каньоне, и потянул за собой предполагаемо другие образы, которые как завершение танца уходили друг за другом, исчезая за кулисами.
– Дурак, – надменно сказал вождь. – Это он образно. Понял?
– Образно ищет образ, – задумчиво проговорил толстый, почесал затылок, и пожал плечами. – Нет, не понял.
– Трудно сейчас молодым, – произнес вождь. – Не хотят их. Они же, как головастики. Неопытные, несформировавшиеся, еще не знамо кто.
Приходится им отсиживаться в темных проулках, под мостами в ожидании. Только не подплывет к берегу…фрегат-брат, где на…клавесине-древесине играет белокурая мамзель, приглашая его на прогулку.
Эти редкие слова – фрегат, клавесин, мамзель живо укрепили в сознании Ивана мысль, что этот мужчина не так прост, как кажется на первый взгляд. Глаза вождя горели живым плотоядным огнем, и вечерняя мгла все больше разжигала в нем те поленья, которые тлели всегда, но увидеть их можно было только при хорошем освещении, точнее при плохом.
– То есть вы хотите сказать, что время поделено между всеми, – догадался парень. – Оно – как умный режиссер, раздающий роли. Этому мастодонту – главную, тому – среднюю, этой с хорошими окру…возмож…перспективами – одну из главных, той – отказать, за отсутствием наград и лестных слов в адрес корифеев сцены. Вы играете сильно, сильно, но слабовато. Я же не могу при этих вот, Добромыжских, Царевых говорить, что вы талантливы. Но по правде сказать эти Добромыжские…нет, я не могу вам ничего обещать. Ждите и на вашей улице будет греметь оркестр, восхваляя вас, а не ваших соседей.
Иван говорил горячо, с негодованием, как будто его пронзило штыком, и эта речь была последней в его жизни. Он размахивал руками, оголял десна, показывая свои крепкие молодые зубы, готовые вцепиться в глотку и не отпускать. Он разошелся, чувствуя, что его слушают и не перебивают, что в последнее время было все труднее сделать.
– Каков сукин сын, – произнес толстяк, а философ с вниманием посмотрел на него снизу вверх, изучая весь его профиль, не упуская ни единой детали.
– Но если я сам режиссер, – он, – можно как-нибудь с ним договориться. Ведь, по сути, мы делаем одно дело. Оно управляет людьми, а я их пороками, трансформируя их в форму искусства. Так?
– Так, – произнес толстяк, состроив кислую мину, что молодой прыснул. – Закушенная верхняя губа, постоянно соскальзывающая, но не оставленная в покое, так как ловкий ряд зубов подцеплял ее снова, повторяя монотонные движения нижней челюстью.
– Я не много прошу, – произнес Иван. – Только то, что мне принадлежит. А мне принадлежит одна площадка, одна труппа актеров и возможность управлять ею.
Возникла пауза. День ушел по-английски, прикрыв желтое пятнышко темной тканью, которое превратило округу в темный кабинет